По острию греха (СИ) - Лари Яна

— Спасибо. Накрой пока на стол. Я скоро спущусь.

— Гостью сам пойдёшь звать?

— Угу, — закашливается Дамир.

— Хорошо… ты уж с ней помягче. Тяжело девочке. Ещё Збышек, морда позорная одну, её бросил. Еле прогнал от мастерской…

Раздаётся отчётливый щелчок закрывающейся двери. Разговор продолжается на лестничной площадке и даже при большом желании слов не различить. А посему я пользуюсь моментом, чтобы натянуть на себя одежду и пригладить волосы, попутно пытаясь успокоить колотящееся сердце.

Как только внешний вид становится приемлемым, чтобы, не опасаясь конфуза, юркнуть в гостевой домик, гардина отодвигается, пропуская Дамира. Похоже, занятая своими мыслями, я упустила момент, когда он вернулся в мастерскую.

У меня перехватывает дыхание. Застыв, ищу в выражении спокойного лица упрёк или обиду на мой стремительный побег, но его поза расслабленна, а в глазах безмятежно плещется ультрамарин.

— Иди ко мне.

Заворожено переступаю ногами, пока не оказываюсь достаточно близко, чтобы почувствовать жар жилистого тела. Свитер он так и не надел.

— Тебе разве не пора?

Дамир ухмыляется так, будто это величайшая глупость из когда-либо услышанных.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я всё ещё не теряю надежду сделать твоё утро незабываемым, — бормочет он многозначительно, лаская жарким дыханием впадину на шее за ухом.

Стальная хватка на моих бёдрах возвращает мысли к прошлой ночи, разгоняя кровоток желанием. Но как только я тянусь к пуговице на его штанах, за ширмой раздаётся резкая трель телефона. Стрельников издаёт разочарованный стон.

— Мне нужно ответить. Сегодня в музее выставка посвящённая языческой духовности, — спокойствие в его глазах сменяет досада со щедрой примесью пепельного. — Я должен быть там в течение часа, чтобы презентовать гостям свои работы.

— Тогда поторопись, — трусь щекой о часто вздымающуюся грудь, упиваясь реакцией Дамира на мою близость.

— В прошлый раз пришлось задержаться до позднего вечера, — он нехотя убирает руки с моих бёдер, чтобы пробежаться пальцами по волосам. — Ещё бы знать, как заставить себя от тебя оторваться.

— Это же не навсегда, — кусаю изнутри губу, раздумывая не предложить ли свою компанию, но какая-то часть меня признаёт, что будь это удобно Дамир бы и сам не упустил такой возможности. — Телефон всё ещё звонит.

— Перезвонит, — он берёт моё лицо в свои стянутые гуашью ладони. — Пообещай, что дождёшься меня дома и не станешь слоняться одной по городу.

— Теперь я твоя пленница? — улыбаюсь игриво, но тут же замолкаю под напором глубокого поцелуя, не в силах удержаться, чтобы в ответ не зарыться руками в короткие волосы.

— А ты была бы против? — сорвано выдыхает он, возбуждённо прикусывая край моей нижней губы.

— Нет… — прохожусь ноготками по задней части его шеи. — Я буду ждать сколько нужно, а если даже усну, ты знаешь, где моя постель.

Наверное, это легкомысленное заявление. Есть ещё слова, которые нужно сказать и решение, которое не так просто донести до мужа. Даже если прошлая ночь станет единственным моментом, который мы с Дамиром проведём без сожалений, ничего не изменится. Алекс сделал свой выбор, а я — свой. Предать не менее больно, чем быть преданной, но человечная часть меня требует объясниться с мужем не по телефону, а открыто глядя ему в глаза.

Багровые слёзы

Солнце уже давно покинуло зенит и теперь устало стремится к горизонту, а Дамир всё никак не вернётся. В усадьбе с утра кипит еженедельная уборка. Анисим, переборщив за ужином с наливкой, отправился дремать, мне же ничего не остаётся, кроме как развлекать себя прогулкой по двору. Однако в палисаднике обнаруживается небольшое препятствие — пернатое и не в пример сородичам агрессивное. Этому петуху бы собакой родиться.

— Да не бойся ты его, — бурчит высокая статная вдова, этакая непробиваемая женщина-скала, ответственная за поддержание порядка в усадьбе. — Палкой по хребту огрей, шёлковым станет.

Скептически смотрю на подбоченившегося Ганжу, который если и заслуживает таких радикальных мер, то вряд ли их переживёт, и зябко передёргиваю плечами. Нет, жестокостью добра не добиться. Я лучше позже покрошу разбойнику кусок пирога. Сейчас же меня больше занимает вопрос, куда это она направляется с двумя пустыми бидонами.

— Простите, как вас…

— Валя, — отрывисто гаркает женщина, недослушав вопроса.

Мне остаётся только поразиться её проницательности.

За день праздных наблюдений я успела уяснить, что за её грубоватыми мужскими повадками кроются добросовестность и трудолюбие. Мне даже импонирует такой своеобразный колорит, ведь под толстокожестью наверняка скрывается ещё и честность. По крайней мере с собой. Сюсюкаться абы с кем она точно не станет.

— Очень приятно Валентина, — киваю с улыбкой. — Я Юния.

— Знаю, — тяжёлый взгляд на миг поддёргивается любопытством. — Это ни для кого здесь не секрет.

— И с чего бы мне столько внимания?

Тонкие губы размыкаются, но тут же смыкаются в бледную нить. Как бы ни должен был прозвучать первоначальный ответ, его я уже точно не услышу.

— Так разве ж это город? Большая деревня. Здесь все про всех знают, не бери в голову. Пойду я, уже смеркается. Воды набрать ещё нужно.

Что бы ни заинтересовало Валентину, она, очевидно, мудро решила не лезть не в своё дело.

— Колодец же возле бани, — шагаю вслед за ней. Вероятность показаться навязчивой ничто по сравнению с одиночеством, проевшим за день всю печень.

— Той воде даже Збышек предпочитает пить из лужи, — пренебрежительно фыркает она. — Еду Анисим на родниковой готовит.

— А далеко идти? — воодушевляюсь заманчивой возможностью прогуляться.

Валентина останавливается, трёт натруженными пальцами запотевший лоб.

— Рукой подать. Родник за вон теми клёнами в лощине, — сдув с лица прядь волос, она какое-то время молча жуёт губу, будто взвешивает все за и против. — Ну пойдём, раз тебя так места наши тянут. Может и есть в том какой смысл.

За все те пару минут, что мы идём к лощине, ни одна моя попытка разговорить молчаливую попутчицу не продвигается дальше пары односложных фраз. Махнув рукой на надежду, что она станет откровенничать, молча наслаждаюсь красотой окрестностей.

Родник журчит в поистине живописном месте: крутой склон, тёмно-бордовые кроны клёнов, каменное изваяние в рост человека. Вот оно ещё издали привлекло моё внимание.

— Зачем нужно было ставить такую красоту аж на задворках усадьбы? — восхищённо шепчу, пробегаясь пальцами по ангельским крыльям.

Кокетливый излом запястья, развеваемое ветром платье, тяжёлые вольны вьющихся волос — каждая деталь высечена так искусно, что в густеющих сумерках в крылатой девушке не сразу-то и признаешь застывший камень.

— Потому что здесь ей самое место, — сухо отрезает Валентина.

Поняв, что большего мне не выведать, встаю на корточки. На низком постаменте, запорошенном багровой листвой, высечено всего одно слово — имя.

— Кто такая Эльвира?

— Груда костей, — бурчит она. — Эта бездушная глыба всё что нам, живым, осталось от девчонки.

— Она здесь покоится?

— Её здесь нашли. Эля лежала голышом на своём платье. Я так же за водой пришла… с тех пор стараюсь тут управиться до захода солнца.

— А что с ней случилось? — провожу по шее рукой, пытаясь избавиться от сковавшего горло спазма.

— Да кто ж точно скажет? Дело закрыли, — хмурятся её густые брови. — Я хоть неробкого десятка, но когда напарываешься на окоченевшее тело на многое начинаешь смотреть иначе. Порезов там было с сотню, наверное. Так кровь сеткой по всему телу и запеклась.

— Ужас какой… Получается, её зарезали?

— Ни одного смертельного, — застывает она в задумчивости, приложив горлышко бидона к источнику. — Кромсали только кожу до тех пор, пока девка со страха богу душу не отдала.