Не прикасайся ко мне - Хосе Рисаль

Рассказывают, что спустя несколько месяцев в селение приехал юноша, по виду — испанский метис, который назвался сыном покойного и, обосновавшись в этом захолустье, занялся земледелием, главным образом он разводил индиго. Дон Сатурнино — так звали юношу — оказался человеком замкнутым, суровым, а порой и жестоким, но очень энергичным и трудолюбивым. Он обнес оградой могилу отца и изредка посещал ее. Будучи уже в летах, он женился на девушке из Манилы, от которой у него родился сын, дон Рафаэль — отец Крисостомо.

Дон Рафаэль с самого детства был любим крестьянами. Земледелие, которое развил и поощрял в этих краях его отец, стало процветать. Сюда начал стекаться народ, наехало много китайцев, деревушка быстро разрослась в селение и уже имела своего местного священника из индейцев. Затем селение превратилось в городок, старый священник умер, и его сменил отец Дамасо. Однако могила и ее окрестности все еще считались страшным местом. Лишь мальчишки, вооруженные палками и камнями, отваживались иногда прибегать туда за гуайявой, папайей, лоибой. Но случалось, в самый разгар веселого сбора плодов или в то время, как они молча наблюдали за качавшейся на ветви веревкой, вдруг неизвестно откуда падал камень, затем другой… И тогда с криком: «Старик! Старик!» — побросав фрукты и палки, они прыгали с деревьев, без оглядки проносились по скалам, продирались сквозь кусты и, бледные, выбегали из лесу; одни — задыхаясь, другие — плача, и лишь немногие из них — умирая со смеху.

XI. Повелители

«Разделяйтесь и властвуйте».

Кто же были хозяева городка?

К их числу не относился дон Рафаэль, хотя он и был самым крупным землевладельцем и почти всем оказывал покровительство. Из скромности он всегда стремился преуменьшить значение своих добрых дел, в городке у его не было своей партии, и мы уже видели, как все накинулись на него, когда его положение пошатнулось.

Может быть, капитан Тьяго?

Когда он приезжал, должники действительно встречали его с оркестром, устраивали в его честь ужин и осыпали подарками. Лучшие фрукты украшали его стол; если кто-нибудь убивал на охоте оленя или кабана, четвертая часть шла ему; если он хвалил лошадь должника, через полчаса она уже стояла в его конюшне. Это все так, но исподтишка над ним потешались и за спиной называли «пономарь Тьяго».

Уж не префект ли стоял во главе городка?

Увы, этот бедняга не повелевал, а подчинялся; он никого не бранил — бранили его; он не распоряжался — распоряжались им; он еще должен был держать ответ перед старшим алькальдом за все, что ему поручали и приказывали, делая вид, будто эти распоряжения исходят от него самого. Но, да будет сказано к его чести, должность свою он не украл и не узурпировал: она обошлась ему в пять тысяч песо, не считая многих унижений, и цена эта в сравнении с доходом, который он получал, казалась ему очень небольшой.

Ну, тогда, наверно, бог владычествовал там?

Но преблагой господь ничем не смущал ни совести, ни покоя местных жителей: во всяком случае, они нисколько его не боялись, и когда священник говорил о нем в своих проповедях, то горожане, наверное, думали, вздыхая: «Кабы был только один бог…» Да, ему уделялось не так уж много внимания: вполне хватало хлопот с разными статуями мадонн и со святыми угодниками. Бог в глазах этих людей походил на одного из тех жалких государей, которые окружают себя фаворитами и фаворитками; народ только и знает что ублажать этих последних.

Сан-Диего был своего рода Римом, но не тем Римом, где плут Ромул бороздил сохой землю на месте будущих стен, и не тем, более поздним Римом, который, купаясь в собственной и чужой крови, диктовал миру законы. Нет, он был подобен Риму современному, с той лишь разницей, что вместо мраморных памятников и Колизея его украшали памятники из савали и арена для петушиных боев из нипы. Священник был что папа в Ватикане; жандармский альферес[69] — что итальянский король в Квиринале[70], но, разумеется, в масштабах памятников из савали и арены из нипы. Здесь, как и там, не проходило дня без столкновений, ибо каждый из двух правителей хотел быть первым и находил излишним присутствие другого. Выразим нашу мысль яснее и опишем характеры обоих.

Отец Бернардо Сальви был тот молодой, молчаливый францисканец, о котором мы уже говорили раньше. Привычками и манерами он сильно отличался от своих братьев по ордену, а тем более от своего неотесанного предшественника, отца Дамасо. Он был худощав, тщедушен, почти всегда задумчив, строго соблюдал религиозные обеты и весьма дорожил своим добрым именем. Месяц спустя после его прибытия почти все горожане вступили в орден терциариев, к великой досаде соперничавшего с ним братства «Сантисимо Росарио»[71]. Просто душа радовалась при виде четырех-пяти ладанок на шее каждого и веревки с узлами на поясе. А какие процессии там устраивались со скелетами и чудищами в рясах из гингона! Отец эконом сколотил себе капиталец, продавая или раздавая как милостыню — именно так надо говорить — предметы, необходимые для спасения души и изгнания дьявола. Известно, что нечистый дух, который некогда, усомняшеся в слове божьем, дерзнул противоречить самому господу, как говорится в святой книге Иова, дух, который пронес по воздуху Иисуса Христа точно так, как позже, в средние века носил колдуний и еще носит, как говорят, филиппинских асуанг, — этот самый нечистый дух ныне стал таким боязливым, что не может вынести вида холста, где нарисованы две руки, и пугается узлов на монашеском поясе. Однако это лишь доказывает, что в данной области тоже намечается прогресс и что дьявол — ретроград или по меньшей мере консерватор, как всякий, кто живет в потемках, — иначе его можно было бы упрекнуть в слабостях пятнадцатилетней барышни.

Как мы уже сказали, отец Сальви выполнял свои обязанности весьма ревностно, а по мнению альфереса — слишком ревностно. Во время проповеди — а ему очень нравилось читать проповеди — церковные двери запирались; в этом он походил на Нерона, который никого не выпускал из театра, пока пел, — правда, священник спасал людские души, а Нерон их губил. За греховные поступки он обычно карал своих прихожан наложением пени и лишь в редких случаях давал волю рукам, — чем тоже весьма отличался от отца Дамасо, который наводил порядок кулаками и палкой, хотя и действовал с самыми лучшими намерениями. Не будем, впрочем, осуждать отца Дамасо: он был убежден, что с индейцем можно разговаривать лишь при помощи палки; так утверждал один ученый монах, который умел писать книги, и отец Дамасо верил ему, ибо никогда не спорил с печатным словом (на такое легковерие могут, однако, пожаловаться многие).

Отец Сальви брался за палку редко, но, как заметил один старый философ из этого городка, малое количество восполнялось добрым качеством, но его нельзя порицать за это. Посты и воздержание будоражили его нервы, и, как говорили в народе, порою кровь ударяла ему в голову. Таким образом, для спин прихожан не было большой разницы в том, любит ли их священник плотно покушать или предпочитает поститься.

Единственным врагом сей духовной власти со светскими замашками был, как мы упоминали, альферес. Единственным, так как, по рассказам женщин, дьявол старался не вставать на пути его преподобия, ибо, попытавшись однажды искусить отца Сальви, он был схвачен, привязан к ножке кровати, избит веревкой и отпущен на свободу только через девять дней.

Как и следовало ожидать, человек, который после всего этого еще осмеливался быть врагом святого отца, пользовался худшей славой, чем сам неосмотрительный бедняга черт, и альферес вполне ее заслуживал. Его супруга, пожилая филиппинка, набеленная и нарумяненная, звалась донья Консоласьон;[72] муж и все окружающие называли ее иначе. Альферес вымещал неудачи семейной жизни или на себе самом — он пил запоем, — или на своих солдатах, которых он заставлял маршировать на жаре в то время, как сам сидел в тени. Однако чаще всего жертвой его гнева оказывалась супруга — он щедро награждал ее тумаками. Эта сеньора, однако, вовсе не была агнцем божьим, предназначенным для заклания во спасение его души; напротив, она уготавливала ему такие муки, что чистилище показалось бы ему сущим пустяком, если бы он туда попал, в чем сильно сомневались верующие. Супруги, словно потешаясь, дубасили друг друга, устраивая бесплатное представление для соседей; концерты вокальные и инструментальные, в четыре руки, на полном forte.

Всякий раз, когда шум этих потасовок доходил до ушей отца Сальви, он улыбался, осенял себя крестным знамением и читал «Отче наш»; если его ругали карлистом[73], ханжой, скупцом, отец Сальви тоже улыбался и молился еще усерднее. Альферес всегда рассказывал тем немногим испанцам, что его посещали, следующий анекдот: