Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в. - Екатерина Михайловна Болтунова

в Польше и общественные настроения в Царстве все более критически[266] и, вероятно, был солидарен с императором в понимании сложности всей ситуации. Отношения Новосильцева и великого князя Константина Павловича во второй половине 1820‐х гг. носили сложный, а порой и конфликтный характер. Они все более расходились в своих взглядах на судьбу польских земель в составе Российской империи: Константин открыто лоббировал польские интересы, а Новосильцев выступал за интеграцию этой территории, а также ограничение привилегий политического и экономического характера[267]. В дискуссии о коронации последний был вынужден балансировать между монаршей волей и интересами своего патрона, предлагая в иных случаях варианты, которые не устраивали ни одного из братьев. Ему же принадлежала идея не торопиться с коронацией, а отложить ее до празднования годовщины создания Царства Польского в 1830 г.[268] Это предложение, между прочим, представляло собой редкую, совершенно нехарактерную для основной линии дискуссии попытку инициировать обсуждение того, как следует позиционировать предстоящую церемонию собственно в России.

Переписка Николая и Константина в 1826–1829 гг. демонстрирует, что после московской коронации император начал противиться идее проведения церемонии в Варшаве. Не последнюю роль здесь сыграли его эмоциональные реакции. Николай фактически оказался в позиции грибоедовского Чацкого – человека, у которого «ум с сердцем не в ладу».

Глубокая религиозность императора, его убеждение, что власть дарована ему богом, и уже свершившееся в Москве сакральное действо венчания на царство делали саму идею некой повторной коронации, да еще и в католической Польше, плохо представимой[269]. Само слово «коронация», от которого было невозможно избавиться, и бесчисленные коннотации, которые оно вызывало, тяготили и тревожили монарха. В своих письмах к брату он переходил от заявлений, что формально свободен от обязательств[270], и указаний на абсолют монаршей воли[271] к описанию собственного эмоционального состояния в связи с коронацией. Чаще всего, однако, император обращался к категориям «честь» и «долг». Причем последнее не интерпретировалось непременно как долг памяти Александру I и его установлениям в польских землях. Речь шла скорее об обязательствах перед подданными в Царстве Польском. В одном из откровенных писем брату относительно невозможности присоединения Литвы к Царству Польскому Николай I писал о своем нежелании «создавать недовольных» в Польше, обманывая жителей «неосуществлением надежды», и заключал письмо рассуждением о поляках: «…честный человек среди них самих отдаст мне справедливость, сказав: я ненавижу его, потому что он не исполняет моих желаний, но я уважаю его, потому что он нас не обманывает»[272]. Рассуждения Николая о ненависти и уважении многое объясняют в том, как именно император видел суть отношений между двумя нациями. Достижимым максимумом ему представлялось состояние, сопоставимое с отношением к достойному врагу на поле боя.

К марту 1829 г. Николай нашел, как ему казалось, выход из сложившегося эмоционального тупика: нараставшее внутреннее противоречие было стабилизировано апелляциями к чувству долга, о чем свидетельствует выразительное письмо Константину Павловичу, написанное за полтора месяца до поездки в Варшаву. Император писал, что «решился (короноваться. – Прим. авт.)… несмотря на все… отвращение и отстранение от всего, что каким-то образом связано с этим». Он описывал свое стремление освободиться от предписанных Хартией обязанностей по отношению к Польше и о надежде, что эта «жертва, которая так трудна», окажется «полезной» и что он избавится от всего, в чем состоял его долг перед поляками[273]. Пытаясь объяснить (не в последнюю очередь себе самому) свою позицию в связи с предстоящей коронацией, император указывал, что в конце концов такая церемония может «польстить им (полякам. – Прим. авт.)» и привести «возможно, худших к лучшему порядку и подчинению»[274]. Интересно, что найденное Николаем слово – «жертва» – довольно точно описывало всю коллизию. Повинуясь долгу монарха, Николай приносил в жертву собственные чувства и представления. Взамен он рассчитывал приобрести благодарность и лояльность своих польских подданных.

Окончательное решение о проведении церемонии было принято очень поздно, хотя слухи о возможной коронации Николая I как польского короля ходили в Европе еще весной 1827 г. Это следует не столько из переписки основных участников дискуссии, сколько из указаний второго ряда и всплеска общественных ожиданий вокруг коронации. Именно в 1827 г. упомянутый николаевский манифест с клятвой польской Конституции был издан в Париже. Показательна и активность в дипломатических кругах Лондона: в январе – феврале этого года княгиня Д. Х. Ливен, судя по ее корреспонденции, пыталась выяснить, действительно ли коронация назначена на май, а в марте сообщала о планах маркиза Хартфорта предпринять короткую поездку в Варшаву, чтобы увидеть коронацию[275]. Реальное обсуждение перспектив проведения церемонии, однако, началось лишь спустя полтора года. Осенью 1828 г. великий князь Константин Павлович приехал в Петербург на похороны императрицы-матери Марии Федоровны[276]. Скорее всего, именно в это время император и его старший брат смогли окончательно обсудить дату польской коронации. Объявление о церемонии, согласно материалам Административного совета Царства Польского, было «дано в Санкт Петербурге дня 5 (17) апреля 1829 г.»[277]. С момента официального объявления о коронации до начала самой церемонии прошло чуть более месяца.

Скорее всего, до официального объявления о коронации полной уверенности в том, что церемония состоится, ни у кого не было, даже если слухи о ней, как утверждает Е. Гутковский, достигли Царства Польского в начале апреля[278]. Показательно, что решение о ремонте помещений Варшавского замка, места проведения церемонии, и открытии Министерством финансов Царства Польского особого кредита в 100 тыс. злотых для реализации этого плана было принято лишь 17 (29) апреля[279]. Подготовка к церемонии была проведена в очень сжатые сроки, или, проще говоря, в спешке.

Важно отметить, что, хотя главные позиции относительно проведения коронации были сформулированы в диалоге двух братьев, практическое оформление действа, то есть перевод царственных решений на язык прагматической реальности, был отдан на откуп Варшаве. Детали церемонии, за которыми все-таки следили в Петербурге, согласовывались с Константином Павловичем[280]. Так, в начале апреля 1829 г. министр императорского двора князь П. М. Волконский направил цесаревичу «проекты церемониалов для предположенной коронации… в Варшаве и на случай церемониального въезда в сей город с Собственноручными Его Величества карандашом отметками». При этом Волконский передавал монаршую просьбу «просмотреть все сии проэкты» и, если такая необходимость возникнет, «переменить» то, что великий князь посчитает нужным[281]. Очевидно, что в большинстве случаев персональный состав участников коронации с польской стороны также определялся великим князем. Даже если в письмах из Петербурга назывались конкретные имена, то в следующей строке неизменно значилось указание на то, что окончательный выбор остается за цесаревичем[282]. Кроме того, огромное количество организационных решений