Босфор - Михаил Мамаев

Вот и теперь я чувствовал — оловянный солдат зашевелился внутри…

— Где Наташа? — спросила Жале.

— Уехала в Улудаг.

— Без тебя? Понятно…

— Я не смог по работе.

— А разве я что говорю?

Уж лучше бы она сказала, а не смотрела так.

— Может, выпьем вина, Никита? — предложила Жале. — Угощаю.

«Почему бы и нет? — подумал я. — Быстрее пролетит время».

Жале позвонила в магазин. Принесли бутылку «Якута». Мы включили телевизор, сели у журнального столика.

— Давай выпьем за праздник, Никита, — сказала Жале. — Каждый человек имеет право на праздник, на свой собственный маленький праздник, даже если ему норовят его испортить. Чтобы в наступающем году у нас было больше поводов открыть бутылку вина!

«Вот это да! — подумал я. — Ай, да Жале! Кто бы мог подумать, что она способна на такой тост? Следует чаще выпивать с друзьями, чтобы понять, чего от них ждать».

Жале принялась за сыр. Наблюдал за ней и думал, почему не звонит Наташа. Может, там, в горах, что-то случилось с линией и звонки не проходят? Или в дороге сломалась машина? Или телефон у Наташи в комнате не исправен, а почта закрыта? Или она позвонила, но ошиблась номером? А там оказался такой же, как я, шутник, говорящий по-русски, с похожим голосом? И она поговорила с ним, не заметив подмены… Бред!

— Почему не пьем? — спросила Жале, разделавшись с сыром. — Вино хорошее!

— Давай выпьем за нас с тобой, Жале, — сказал я. — Мы сидим вдвоем и нам хорошо, несмотря на то, что наши любимые сейчас не с нами.

— Ялчин все еще любит меня и хочет, чтобы мы снова были вместе, — оживилась Жале. — Он сам сказал во время нашей последней встречи в клубе…

Когда Жале выпивала, она становилась слишком сентиментальной. Заводила бесконечную историю своей любви, единственной большой любви в жизни. Плакала, смеялась, лезла целоваться…

Как-то я видел Ялчина. Удивительное дело, как и Гюнгер, он был похож на свое имя — большая буква Я! Мне показалось, главная цель стареющего актера и мужчины Ялчина — иметь больше молоденьких женщин вокруг и меньше забот на свою седую голову. Но теперь я охотно верил Жале и желал ей счастья…

Наташа не позвонила ни в пять, ни в семь.

В девять я вышел из дома.

Накрапывал дождь.

Шел по лужам, не обращая внимания, и, наверное, если бы впереди случайно оказалось море, я бы прошел по нему, не заметив. Чувствовал себя одиноким. Почему я не поехал с Наташей? Теперь мы были бы вместе. Вокруг возвышались бы горы, покрытые снегом и льдом, и в них отражалось вечернее звездное небо, под которым так хорошо двоим, а одному так неприкаянно. Только об этом теперь лучше было не думать.

— Что так рано? — спросил Тунч.

— Соскучился по работе, — улыбнулся я.

С мужчинами мне всегда становилось легче. В их компании я понимал, что женщины вряд ли стоят, чтобы слишком из-за них расстраиваться.

— Хорошо, — улыбнулся Тунч. — Морковь к твоим услугам!

Слово «морковь» подействовало, как если бы мне предложили бесплатно слетать на Луну. Я почувствовал себя в своей тарелке и с готовностью взял нож.

После знакомства Тунча и Маруси, мы стали друзьями. Тунч уговаривал поехать в мае на юг на все лето. Учил тонкостям барменской профессии. Подарил потрепанный учебник по составлению коктейлей.

— Тебе надо выпить, — сказал Тунч. — Почувствуй себя воином, брат!

Доктор Тунч прошелся вдоль рядов микстур от печалей и слишком здоровой печени.

— С чего начнем? — торжественно спросил он, надевая черный фартук.

— С ямайского рома. Только не с «Моргана»! Он слишком темен, и располагает меня к философии. К черту философию! «Баккарди» будет в самый раз.

— Твой выбор кое-что объясняет, сын мой! Ты хочешь, чтобы на душе стало также светло, как внутри этой бутылки…

К двум я был пьян, как лунатик.

Тунч заставил побыть с Ганнибалом. Ганнибал предстал доном Хуаном[29] и приготовил подозрительный эликсир на травах.

— У тебя неприятности, Никита, знаю, — сказал Ганнибал, колдуя над колбочкой. — Только ты сам виноват. Надо было поехать с Наташей.

— Не привык жить за счет женщин…

— Только не говори никому, — миролюбиво сказал Ганнибал. — Засмеют. Ребята только этим и зарабатывают на юге. Думаешь, на баре разбогатеешь?

Выпил предложенный эликсир. Он дымился и пах как портянка. Почему-то стало легче. Возможно, на фоне запаха.

Когда спустился вниз, время близилось к закрытию. Но люди не расходились.

Налил рома, не смотря на совет Ганнибала больше не пить. Хотелось снова и снова опрокидывать в себя ром, чтобы выжечь внутри невыносимую «бодрость духа»…

Кто-то положил руку мне на руку.

— Доброй ночи, русский.

— Ламья? Ты здесь? Откуда?

Она рассмеялась.

— Думала, не узнаешь. Вы, бармены, такие.

— Но ведь тебя нет! То есть я хотел сказать, что ты…

— Приехала на Новый год, Никита. Так что можешь не беспокоиться — это не белая горячка.

— Так заметно? — насторожился я.

— Что заметно? Что ты напился? Нет, абсолютно не заметно. Что пьешь?

— Ром.

— Налей-ка и мне… Как ты? Как поживает Наталья?

— Хорошо. Много работает.

— А ты?

— Отдыхаю, как видишь.

Ламья разглядывала меня. В полумраке ее глаза светились, как у кошки. На всякий случай погладил ее по лицу. Убедиться, что это и в самом деле не кошка.

— Потанцую, — сказала она. — Будь умницей, ладно?

Смотрел ей вслед, пока она не затерялась среди людей. Взял стакан и снова выпил.

Дальше сплошные монтажные склейки. Автомобиль… За окном рассыпается городской пейзаж… Лестницы… Лифты… Двери… Люди… Шампанское… Лицо Жана… Снова автомобиль, лестницы, лифты… Унитаз… Опять шампанское, теперь из горлышка… Снова унитаз… Новые лица…

Новые двери открывались, приглашая. И одна музыка сменяла другую. И я уже не мог понять, что, в конце концов, пью, поэтому пил все подряд, и, кажется, алкоголь совершенно перестал действовать. То есть на самом деле добивал…

…Открыл один глаз. Под вторым пол. Вокруг разноцветные подушки. В занавеске запутался бледный больничный свет декабрьского дня. На стене пестрое пятно картины. Попробовал повернуть голову, чтобы разглядеть. Не смог. Вот так и превращаются в камбалу…

За стеной шипит на сковороде масло. Судя по запаху, жарят яичницу и варят кофе. Блажен, кто верует!

Шаги.

У носа, практически в миллиметре, остановились тапочки. Слава богу, я не Буратино! Сумел посмотреть вверх. Высоко-высоко, почти у потолка, улыбается Ламья. В руке стакан с шипучкой.

— Это Алка-зельтцер. Пей!

Ледяной душ, душистый шампунь, жесткая зубная щетка, теплый халат… Слава молодости и алка-зельтцеру — жизнь опять победила!

Ламья ждала на подушке, как будто на облаке. Она была одета в облегающее черное трико и голубую джинсовую жилетку. Мне вдруг стало хорошо оттого, что она вот так сидит и смотрит. И что я снова могу двигаться, дышать, говорить. И что сейчас съем яичницу и выпью кофе. И что у меня есть друг в этом холодном городе…

— Какие планы? — спросила Ламья, придвигая мне столик с едой.

— Никаких…

— Беру над тобой шефство. Шустро ешь и одевайся…

Выехали из города и покатили по автобану. Было много машин. Все спешили поскорее убраться из Стамбула, чтобы встретить Новый год в загородных домах, гостиницах и пансионатах.

Зеленые холмы расступились, и показалось Черное море.

Широкая полоса пустынного пляжа тянулась на многие километры.

Среди сосен прятались виллы.

Окна светились, из труб шел дым.

Я попросил сложить крышу.

Свежий воздух ударил в лицо, приятно обжег холодом виски…

На площадке у кемпинга остановились.

Море было спокойное.

Ламья подошла к воде и коснулась рукой. Вода всхлипнула и зашуршала галькой.

Я подобрал камень и кинул далеко в море. Камень гулко плюхнулся в воду.

Где-то плеснула рыба.

Двинулись вдоль берега.

Метрах в тридцати лежало выброшенное штормом бревно. Оно было похоже на человека, которому приснился страшный сон и он умер.

На бревне сидели чайки. Они дремали, вобрав глубоко в крылья крупные мужественные головы.

Вдали виднелось полуразрушенное строение.

— Пойдем, — сказала Ламья, взяв меня за руку. — Покажу тебе старый маяк.

Испуганно ступали по гальке, глядя под ноги.

Люди всегда внимательно разглядывают морской берег. Словно боятся пройти мимо сокровищ, оставшихся после кораблекрушения. Обычно не находят. Но это не потому, что в прибрежной гальке ничего нет. Просто не каждому везет.

Со стороны их наивное любопытство похоже на страх бойца наступить на противопехотную мину.