Избранные сочинения в пяти томах. Том 2 - Григорий Канович

– Каин! Каин! – кричит она, продираясь через кустарник.

Гончая догоняет ее на опушке, высовывает розовый язык и выталкивает из себя можжевеловый воздух.

– Кто там? – безотчетно спрашивает Зельда. – Кто там?

…– Что с вами, барышня? На вас лица нет. – Голда стоит во дворе и по-мужски, короткими сильными замахами, колет дрова. – Кто за вами гнался?

– Никто по гнался, никто… Просто утомилась, – отвечает Зельда.

Она входит к себе, плюхается на обитую плюшем софу, утыкается в мшистое изголовье, пытается вздремнуть, но не может, ложится на спину, пялится на затейливую висячую лампу, купленную отцом у какого-то разорившегося шляхтича, в резной потолок, напоминающий шахматную доску, только без фигур, вскакивает, открывает буфет, достает бутылку ликера, припасенного Зеликом на случай удачной охоты, наливает полную серебряную рюмку и выпивает до дна.

Голда стучится в дверь, зовет хозяйку, но Зельда не отзывается. Она стоит, скрестив на груди руки, и смотрит в сад, на беременные деревья, на пичугу, перепрыгивающую с одной ветки на другую, – ну что ей неймется, чего она мечется, все ветки одинаковы. В ушах Зельды отдается шорох можжевельника и топот ее худых ног по проселку. Она сама не понимает, почему бросилась наутек. Стыд ее прогнал или страх? Стыд, конечно, стыд. Что, если тот… в ермолке… жив и разнесет по всему местечку: знайте, люди, дочь Маркуса Фрадкина Бога о грехе молила, просила, чтобы он послал ей какого-нибудь жеребчика, он, прыщавый Семен, кидай Морту, выходи на подмогу!

Зельда снова наливает себе полную рюмку. Ликер горячит кровь, ликер успокаивает.

– Сперва помоетесь или сперва покушаете? – из-за двери гудит Голда.

– Покушаю.

Голда приносит бульон с клецками и куриные котлеты.

– Приятного аппетита, барышня. А я пошла мыться. Вторую неделю груди чешутся…

– Иди, иди!

Когда Голда уходит, Зельда снова наливает себе рюмку, подносит к губам и, не отведав, ставит на стол. У нее и от двух рюмок голова кружится.

Когда же приедет отец, когда же, когда?..

Привез ее сюда, нанял Голду, и живи как в раю. Свежий воздух. Парное молоко. Музыка. Музыка? Рай? Не рай, а неволя, плен! Зельда пленница родного отца! В Вилькии она еще может подцепить какого-нибудь инородца. А здесь? Чернь, голытьба и единственный инородец – урядник Ардальон Нестерович. На него-то Зельда уж точно не позарится. Маркус Фрадкин – человек дальновидный. Лучшее лекарство от блажи – глушь и одиночество. Сам он небось ублажает свою плоть и душу другим. Зельда знает, к кому он ездит, когда свободен от дел. «У папы в Вильно женщина, – сказал ей Зелик, – ты, наверно, дурочка, думала: к тебе на свиданье каждое воскресенье мчится, а он – к ней!.. Папаша ей даже дом построил. А ты знаешь, дорогая сестрица, кто его избранница? Полька!.. Чистокровная!.. Бывшая графиня!.. Наш богомольный отец спит с польской графиней!» Графиня, графиня… А мама была дочерью торговки рыбой. В доме бабушки всегда пахло линями. А чем пахнет в доме графини?

Когда отец приедет, Зельда обязательно спросит у него:

– Папа, чем пахнет в доме графини?

Над банькой клубится тонкий, как мышиный хвост, дымок.

Зельда прячет в буфет бутылку – скоро на урок придут Нестеровичи.

Что с ними будет, когда она отсюда уедет? Кто их будет учить? А может, Голда права? Может, их и учить не надо – еще вырастут погромщиками, такими, как учитель латыни Коренев.

– Чего вы все время жалуетесь и клевещете на Россию? Да вы ей ноги должны целовать, что приютила!

Как все сейчас далеко: и учитель латыни Коренев, и отец, у которого в Вильно женщина-дом, бывшая графиня. Только от баньки дымок – вон он, размашистый, как подпись директора гимназии Аристарха Федоровича Богоявленского.

Из сада в комнату через открытое окно струится запах прелой листвы и отгоревших пионов.

– Я помылась, – сладострастно говорит Голда. – Попаришься на полке, и словно новорожденная. – Она приподнимает обеими руками разморенные груди и, крутя бедрами, враждующими с тесной домотканой юбкой, собирает посуду. – А вы, барышня, выпили!

– Выпила.

– Зачем?

– Говорят, от ликера ноги толстеют.

– Неужели?

– Да. От каждой рюмки на два вершка.

– Шутите, барышня.

– Не шучу.

– Вы уж, барышня, не сердитесь, но я вам один бабий секрет выдам.

– Выдай.

– Главное у бабы не ноги.

– А что?

– Пряник. И сколько в него Господь Бог меду положил, – Голда прыскает и уносит посуду. На пороге она оборачивается: – Когда помоетесь, не забудьте на угли воду плеснуть. В такую сушь одна искра – и беда! И закройте все двери на ключ.

– А кто сюда, кроме Нестеровичей, придет?

– Мало ли кому в голову взбредет. А поживиться есть чем. Одних серебряных вилок и ложек сорок штук. Говорят, в местечке какой-то бродяга объявился. Выдает себя за посланца Бога. Но я-то знаю: на словах посланец, а на деле вор.

– А как он выглядит?

– Сама я его не видела. Мне Ицик рассказывал.

– Ицик?

– Говорит, коренастый… в ермолке, приколотой булавкой к волосам… Будьте, барышня, осторожны. Такой и обокрасть может, и на пряник позариться, – сыплет скороговоркой Голда и, гремя посудой, уходит.

Смеркается. Над банькой по-прежнему вьется витиеватый дымок. Что делать?

Нет сил ни мыться, ни гасить огонь.

Зельда запирает на ключ двери, поднимается на второй этаж в комнату Зелика, снимает с оленьего рога ружье брата, спускается вниз и от нечего делать начинает целиться в окна, в клавесин, в висячую лампу, купленную за бесценок у разорившегося шляхтича, в большую фотографию деда и бабушки. И кажется Зельде, будто бабушка побелела от страха и чуть повернула влево голову.

– Вот что делает русская гимназия с еврейскими детьми, – ворчит старуха на фотографии, и Зельда как бы слышит ее голос, пропахший линями.

Дзинь, дзинь, дзинь, захлебывается колокольчик.

Отец!

Зельда бежит к двери.

А где же его ключ?

– Кто там?

Дзинь, дзинь.

Нестеровичи?

– Кто там?

– Откройте!

Голос незнакомый, с хрипотцой и мольбой.

Зельда медлит. Если суждено случиться несчастью, оно выломает дверь.

Она поворачивает ключ и впускает того… из можжевельника… в ермолке…

– У вас пол помыт, – говорит пришелец. – Я сниму башмаки. На них грязь налипла.

Зельда стоит и смотрит, как он расшнуровывает бечевку, как стаскивает с ног покоробившуюся обувь, как аккуратно ставит ее в угол.

– Прости, – говорит человек в ермолке. – Увидел: баня топится – и решил зайти. Давно я не был в бане. Ты меня не бойся.

– А я и не боюсь.

– А ружье зачем?

– Ружье брата. Зелика. Пока угли тлеют, идите… мойтесь… я вам и полотенце, и мыло дам…

– Спасибо, – говорит пришелец и оглядывает комнату. – Это я в детстве, – тычет он в фотографию на стене.

– Вы? – растерянно улыбается Зельда. На фотографии снят Зелик в бархатной ермолке, в белой сорочке, перетянутой подтяжками, толстый и глупый.

– Я. Помню, как мы с отцом ходили в фотографию… как он усаживал меня на стул… как поправлял ермолку… Фотограф спрятался под черным покрывалом, высунул голову и сказал: «Спокойно, мальчик! Сейчас вылетит птичка!» Это было на углу Вокзальной и Базарной. Потом отец купил мне булочку с изюмом, и я все время спрашивал: «А где птичка?»

– Никакой птички нет, – спокойно, даже весело объясняет Зельда. – Свет падает на ваше лицо, потом изображение фиксируется на стеклянной пластине, потом пластина проявляется в растворе…

Страх улегся. Разве насильник и злодей перед тем, как совершить злодеяние, снимет в прихожей башмаки? Насильник и злодей не посмотрит, помыт пол или не помыт.

– Есть птичка, – яростно говорит человек в ермолке. – Твоя, видно, еще не вылупилась.

– Откуда?

– Из памяти. Потому, наверно, и ты хочешь, чтобы я скорей ушел. К кому ни придешь, все хотят, чтобы я скорей ушел.

– А почему все хотят? – спрашивает Зельда, пораженная его догадливостью.

– Почему? Потому что их память – свалка страхов. Одни про меня думают: вор, другие – сумасшедший, третьи – нищий…

– А на самом деле?

– И вор, и сумасшедший, и нищий… Вор потому, что украл себя у родных… у близких… сумасшедший потому, что не похож на других… настоящих воров… а нищий потому, что побираюсь чужими грехами… Я слышал, как ты в лесу просила Господа о грехе…

– Ничего я не просила, – краснеет Зельда. – А зачем вам чужие грехи? Своих мало?

Человек в ермолке пропускает мимо ушей ее колкость и продолжает:

– До Судного дня я обхожу все местечки и кладбища. В прошлом году аж до Витебска добрался. Грешная губерния, грешная. Думал, не донесу, надорвусь…

– Чего не донесете? – Допрос забавляет Зельду.

– Грехи к Господу. В Судный день… как только зажжется первая звезда… Всевышний спускает мне лестницу, как праотцу нашему Иакову. Я поднимаюсь по ней, и мы сидим с Господом на пуховом облаке, едим картошку в мундире и кого караем, кого милуем. В прошлом году Господь никого не помиловал… Просил я его за одного портного… он из ревности жену убил… не помогло…