Сто дней, сто ночей - Анатолий Баяндин

К полудню немцы атакуют берег. Патроны в дисках наших автоматов быстро тают.

У нашего подъезда уже порядочная куча убитых, но немцев, по-видимому, это не смущает. Они по-прежнему нахальны и упрямы. Мы, конечно, знаем, что толкает их на гибель: офицерский свисток и отчаянная брань часто раздаются за спиной наступающих.

Осколки вражеских гранат донимают нас все больше и больше. Ранило Савчука и Бондаренко. Младший лейтенант стягивает рану на ладони левой руки грязным носовым платком и продолжает стрелять из пистолета. У Савчука дело хуже. Осколок угодил ему в локоть правой руки. Он сам снял шинель, закатал рукав гимнастерки и левой рукой попытался извлечь длинный осколок, торчащий из сустава.

— А-а, гадюка, не хочет, — проговорил он, стиснув зубы. — Может вы, товарищ младший лейтенант? — попросил Савчук.

Бондаренко взялся за осколок, но тут же отказался.

— Нет, не могу. Не могу, — повторил он.

— Эх, младший лейтенант, — с укором простонал Савчук и, решительно ухватившись за острый конец осколка, с силой рванул его.

Лицо Савчука покрылось крупными каплями испарины. Кровь фонтаном брызнула из раны. Рука бессильно повисла вдоль тела.

— Операция произведена, — криво усмехнулся боец и попросил перевязать локоть.

Он уже не мог стрелять — это мы видели сами. После того как Бондаренко обмотал руку раненого каким-то грязным куском бинта, тот, устало переставляя ноги, побрел в комнатушку, где утром пылал пожар. Там, по крайней мере, было тепло.

На нас находит какое-то бездумное, холодное оцепенение. Мы почти не соображаем, что делаем. Руки механически щелкают затвором карабина, и скрюченный указательный палец нажимает на спуск.

— Холодно? — спрашиваю я Сережку.

— Не-е знаю, — отвечает он.

Тело кажется деревянным, почти бесчувственным. Только голод, острый изнуряющий голод напоминает нам о том, что мы живые существа. Если бы под руку попалась кошка, мы, конечно, не побрезговали бы ею. Мы их часто видим: они шныряют в развалинах, забираются на мертвецов и грызут их носы. Но к нам эти одичалые животные почему-то не заходят.

Одна из фашистских гранат залетела через боковое окно. Ее заметил Ваньков. Разрыв гранаты грозил нам с Сережкой гибелью или тяжелым ранением. Ваньков рванулся к гранате и, схватив ее, выбежал за первую дверь. Это было делом одной секунды. Он, не размахиваясь, швырнул ее в проем наружной двери. Но граната только успела оторваться от его руки и взорвалась. Ваньков не зашатался, не раскинул руки, как это бывает на сцене, он просто свалился, как сноп, на том месте, где стоял. Град осколков изрешетил его. Через несколько минут тело его вздрогнуло… и застыло. Я рванул с себя пилотку и тупо уставился на красную бесформенную массу, которая только что была лицом рядового Ванькова, моего земляка.

Все, что могли мы сделать для погибшего, — это затащить его в вестибюль и положить рядом с Митрополовым. Бондаренко прикрыл лицо убитого его же пилоткой. Никто из нас не проронил ни слова.

После гибели Ванькова мы стали осмотрительнее. Следующую гранату, которая залетела к нам, выбрасывает старший сержант Данилин. Он не теряет ни одной секунды, поэтому граната взрывается где-то в дверном проеме наружного входа. За Данилиным то же делаю я, только другим способом. Я просто подбегаю к ней и выпинываю гранату, как футбольный мяч. В это время Сережка подстреливает фрица, который высовывается в окно, чтобы забросить очередную гранату. Она взрывается у него в руках. Ваньков отомщен!

Немцы опять подвигаются к берегу, но вскоре залегают между развалинами, заскакивают в дом в нашем тылу. Это здание метрах в пятидесяти от нас. Вокруг него паутина оборванных и скрюченных проводов. На стенах местами еще сохранилась ослепительно белая штукатурка.

Теперь мы окончательно отрезаны от берега. Но почему-то никто из нас не выражает ни сожаления, ни удивления, словно все случившееся было чем-то хотя и не очень приятным, но необходимым.

Время тянется с черепашьей медлительностью.

К вечеру мы расстреливаем почти все имеющиеся патроны. О патронах теперь мы думаем так же, как умирающий от жажды о глотке воды. Мы с Сережкой по очереди шныряем по углам в поисках патронов. Подбираем оружие убитых и опустошаем магазины. Ночью мы можем не бояться вражеских гранат, потому что в темноте никакому фрицу не забросить гранату с такой точностью, как днем, Малейший промах может оказаться гибельным для самого гранатометчика.

Мы знаем, что еды не будет, да, собственно, и не ждем ее. Все карманы вывернуты уж давно. У курящих кончилась махра. Они бродят по помещению, как тени, приглядываясь к мусору: не попадет ли где на глаза «бычок».

Мне тоже хочется закурить. Ведь порядочная затяжка может ослабить голод. Но мои карманы пусты. И вдруг я вспоминаю, что там, под хутором Вертячим, дядя Никита давал нам закурить обоим. И Сережка после первой же неудачной затяжки погасил цигарку и положил ее в карман. Не так уж часто мы пользуемся нагрудными карманами, чтобы он ненароком мог вытряхнуть ее.

— Серега!

Он смотрит на меня, точно я скажу ему сногсшибательную новость.

— Рассупонься!

— Ты чего, Мить?

— Говорю: рассупонься! — настаиваю я.

Он с минуту изучает мое лицо, потом решительно расстегивает крючки шинели. Я засовываю руку в его нагрудный карман и… нащупываю крохотный блокнот.

— Ну, что ты?

— Подожди.

Под блокнотом я нахожу смятую, но еще довольно пухленькую папиросину.

— Вот, — говорю я, доставая цигарку.

— …мать! — выругался он. И эта матерная брань прозвучала у него, как приветственное: «Вот и ты».

— Что, забыл?

— Ага.

Я переклеиваю цигарку и отхожу в дальний угол, чтобы прикурить. Но не успеваю чиркнуть колесиком зажигалки, как вокруг меня собирается почти весь оставшийся гарнизон.

— Сорок, — просит Данилин.

— Двадцать…

— Десять…

Я делаю три глубоких затяжки и передаю Данилину.

Данилин хочет повторить мой маневр, но на третьей затяжке его обрывают. Бондаренко затягивается только раз. «Бычок» докуривают остальные, перехватив его соломинкой.

Я подхожу к Подюкову. Он стоит, навалившись плечом на оконный косяк. Лицо его мрачно и непроницаемо, словно все, чем жил до сих пор, Сережка похоронил здесь, в этих разрушенных стенах.

— Ты о чем? — спрашиваю я.

Не меняя позы, он поворачивает голову и равнодушно роняет:

— О чем можно думать в этой ловушке…

— А ты не унывай.

— Я не пацан, уговаривать меня не надо.

Сережка действительно уже не пацан, каким я его знал там, на Харьковщине, когда мы прибыли в батальон, От того прежнего Сережки не осталось и следа. Теперь он солдат, солдат закаленный, испытанный, суровый, с тонкой, но глубокой поперечной складкой на лбу.

Мрак быстро сглаживает развалины, заполняет воронки и просачивается к нам. Следы усталости на лицах бойцов разглаживаются, и скоро все мы сливаемся со стенами вдребезги разбитого вестибюля.

Напрягая все силы, противник, после авиационной и артиллерийской подготовки, ранним утром 11 ноября еще раз попытался смять дивизии Людникова, Горишного, Соколова, Гуртьева, Батюка. Бои шли за каждый метр земли. Днем немецкое командование бросило резервы с танками. Обескровленные части Горишного не в силах были противостоять бешеному натиску фашистов, которым наконец удается выйти к Волге на участке в пятьсот-шестьсот метров.

Дивизия Людникова оказалась отрезанной от основных сил армии. Мощный ледоход на Волге, к которому фашисты приурочили свое наступление, надолго сковал движение судов Волжской флотилии. Мы оказались окончательно отрезанными от левого берега.

— Сережка, не спи, — шепчу я.

Он с усилием раскрывает глаза, а через мгновение его голова снова вздрагивает, падает на грудь. Я снимаю пилотку и выставляю голову в окно. Сухой колючий ветер слезит глаза… и только. У меня тоже нет сил бороться со сном: стоит только мигнуть — и уже трудно раскрыть непослушные веки.

Сережка спит стоя. Он не храпит и даже не сопит. Он просто в забытьи.

Я сквозь слезы присматриваюсь к предметам, очертания которых расплывчаты, и потому предметы кажутся живыми. И даже мертвецы тоже кажутся живыми. А мне не страшно. Пусть себе оживают, встают и идут, куда им вздумается, лишь бы нас оставили в покое.

Везде вокруг слышны шорохи: и в коридоре, и за стеной, и под потолком, и на улице. На каждый подозрительный шорох мы отвечаем выстрелом.

Немцы тоже боятся и освещают подступы к дому ракетами. При каждой такой вспышке я стараюсь лучше приглядеться к трупам. Бывает, что среди мертвых прячутся живые.

По-видимому, ночные вылазки фашистам не по вкусу. Но я ошибаюсь. Они стерегут каждое наше движение, каждое окно. Они пробуют разбирать баррикады с той стороны. Пахомов, Ситников и Шубин делают по выстрелу. Кто-то со стоном падает, кто-то убегает по коридору.