Дальняя дорога - Николас Спаркс

Люк улыбнулся – на щеках мелькнули ямочки.

– Завтра в час? Утром я занят. Давай я за тобой заеду.

– Я на машине, – ответила София. – По дороге будешь писать мне, куда ехать.

– У меня нет твоего телефона.

– Дай свой номер.

Люк продиктовал. София набрала его и услышала гудки в нескольких шагах от себя. Прервав звонок, она посмотрела на Люка, сама не зная, какая муха ее укусила.

– Вот тебе мой номер.

Глава 5

Айра

Стемнело, и погода продолжает портиться. Ветер пронзительно свистит, окна залеплены толстым слоем снега. Снегопад постепенно погребает меня заживо. Моя машина, подержанный «крайслер», кремового цвета. Интересно, заметят ли ее, когда взойдет солнце, или она попросту сольется с местностью?

– Не думай о плохом, – говорит Рут. – Помощь непременно придет. Уже скоро.

Она сидит на прежнем месте, но теперь выглядит иначе. Чуть старше, в другом платье, тоже смутно знакомом. Я отчаянно пытаюсь припомнить, когда она так выглядела, и вновь слышу голос жены:

– Летом 1940 года. В июле.

И через несколько мгновений я вспоминаю: «Да. Верно. Летом, когда я перешел на второй курс».

– Ну конечно.

– Да, теперь ты вспомнил, – отвечает она, посмеиваясь. – Но не без моей помощи. А раньше ты ничего не забывал.

– Раньше я был моложе.

– И я тоже.

– Ты до сих пор молода.

– О нет, – говорит Рут, не скрывая легкой грусти. – Молодость давно ушла.

Я моргаю, тщетно стараясь сосредоточиться. Ей было семнадцать лет тогда…

– Ты была в этом платье, когда я впервые пригласил тебя на прогулку.

– Нет, – возражает Рут. – Я была в этом платье, когда сама пригласила тебя на прогулку.

Я улыбаюсь. Про наше первое свидание мы часто рассказываем на семейных праздниках. Со временем мы с Рут стали хорошими рассказчиками. И теперь, в машине, моя жена принимается повествовать точно так же, как обычно при гостях. Она складывает руки на коленях и вздыхает, на лице у нее – нечто среднее между разочарованием и смущением.

– Тогда я уже знала, что ты в жизни не подойдешь первым. Ты приехал на каникулы и провел дома уже месяц, но так и не сказал мне ни слова, поэтому в субботу, когда в синагоге кончилась служба, я сама подошла к тебе. Посмотрела прямо в глаза и сказала: «Я больше не встречаюсь с Дэвидом Эпштейном».

– Да, помню, – говорю я.

– А помнишь, что ты ответил? Ты сказал: «А», покраснел и опустил глаза.

– По-моему, ты ошибаешься.

– Сам знаешь, что нет. А потом я разрешила проводить меня до дому.

– Помню, твой отец не очень-то обрадовался.

– Он думал, что Дэвид приятный молодой человек. А тебя он не знал.

– И не любил, – вмешиваюсь я. – Пока мы шли по улице, я чувствовал, как он смотрит мне в затылок. Поэтому я держал руки в карманах.

Рут склоняет голову набок и оценивающе смотрит на меня.

– Поэтому ты не сказал ни слова за всю дорогу?

– Я не хотел, чтоб он сомневался в моих честных намерениях.

– Когда я пришла домой, папа спросил: «Он что, немой?» Пришлось ему напомнить, что ты прекрасно учишься, у тебя отличные отметки и всего через три года ты получишь диплом. Каждый раз, когда я разговаривала с твоей мамой, она мне об этом напоминала.

Из мамы получилась бы отличная сваха.

– Все потому, что родители шли за нами по пятам, – заметил я. – Если бы они не изображали конвой, я бы живо вскружил тебе голову. Взял бы за руку и спел серенаду. Нарвал букет цветов. Ты была бы в восторге.

– Да, конечно. Молодой Фрэнк Синатра. Я помню.

– Я просто исправляю неточности. Кстати, в колледже одна девушка, ее звали Сара, была ко мне неравнодушна.

Рут кивает с безмятежным видом.

– Твоя мама и про нее рассказывала. Она сказала, что ты не звонил и не писал Саре с тех пор, как приехал домой на каникулы. Я так и знала, что это несерьезно.

– И как часто ты общалась с моей матерью?

– Поначалу не очень часто и не с глазу на глаз. Но за несколько месяцев до твоего возвращения я попросила ее поучить меня английскому, и мы начали видеться пару раз в неделю. У меня был маленький словарный запас, и она объясняла значение каждого слова. Конечно, я всегда говорила, что стала учительницей по примеру отца, так оно и есть, но еще и глядя на твою маму. Она обладала безграничным терпением и рассказывала разные истории, и учить язык становилось проще. Твоя мама сказала, что я и сама должна научиться этому, потому что на Юге все любят рассказывать и слушать.

Я улыбаюсь.

– И что же она рассказывала?

– Про тебя.

Конечно, я и сам знаю. Между мужем и женой за долгие годы супружеской жизни остается мало секретов.

– А какая была твоя любимая история?

Рут ненадолго задумывается и наконец говорит:

– Одна из твоего детства. Твоя мама рассказала, как ты нашел раненую белку, которую спрятал в коробке за швейной машинкой и вылечил, хотя отец и запретил держать ее в магазине. Ты выпустил ее в парке, когда она поправилась; белка, конечно, убежала, но ты каждый день возвращался, чтобы оказаться рядом, на тот случай если ей снова понадобится помощь. Твоя мать сказала, что у тебя доброе сердце и ты способен испытывать искреннюю привязанность. Если уж ты кого-нибудь полюбишь, то это навсегда.

Да уж, мама поработала свахой.

Лишь когда мы поженились, она призналась, что «учила» Рут, рассказывая ей обо мне. Признаться, я слегка обиделся, поскольку предпочитал думать, что своими силами покорил сердце девушки. Так я и сказал маме. Она рассмеялась и ответила, что поступила, как всякая мать, а моей обязанностью было доказать, что она не лгала, потому что таков долг сына перед матерью.

– И тогда я решил, что очень обаятелен.

– Ты стал обаятельным, как только перестал меня бояться. Но случилось это не сразу. Когда мы наконец дошли до фабрики, где я жила, я сказала: «Спасибо, что проводил, Айра», а ты только промямлил: «Не за что», развернулся, кивнул моим родителям и ушел.

– Но на следующей неделе дела обстояли лучше.

– Да. Ты говорил о погоде. Три раза повторил: «Сегодня облачно». Два раза – «Интересно, пойдет ли дождь?». Ты просто блистал остроумием. Кстати говоря, твоя мама научила меня английскому слову «блистать».

– И все-таки ты не передумала со мной встречаться.

– Да, – говорит Рут, глядя в упор.

– А в начале августа я предложил угостить тебя шоколадной шипучкой. Как обычно делал Дэвид Эпштейн.

Она приглаживает выбившуюся прядь волос, не сводя с меня пристального взгляда.