Ангелы террора - Сергей Шхиян

Против такой железной, революционной логики мне нечего было возразить.

— Ладно, — согласился я, — историческая правда на твоей стороне. Действительно, за свободу народа вы ничего не пожалеете, и в первую очередь сам народ. Пока же вы всех сделаете счастливыми, помоги одному представителю народа раздобыть целые штаны.

Александра Михайловна, пропустив мимо ушей или не поняв моего сарказма, ответила только на вторую часть фразы:

— С одеждой все будет в порядке, я послала в город за портным. У тебя, кстати, есть деньги? А то у меня сейчас небольшие финансовые трудности.

— А сколько будет стоить прилично одеться?

— Прилично одеться здесь просто невозможно, то, что тебе смогут предложить, будет стоить, — она задумалась, прикидывая порядок цен, — ну, рублей сто. А чтобы одеться нормально, нужно ехать в Петербург, а еще лучше в Лондон.

— Сто рублей наберу, — пообещал я. — У меня вообще-то деньги есть, но они у Александра Ивановича.

— Много? — живо спросила она.

— Так, кое-что, — уклончиво ответил я.

Александра посмотрела на меня насмешливым, прозрачным взглядом.

— Я слышала, что их у тебя не так уж и мало. И даже знаю лучший способ их потратить. Самым правильным будет отдать их революционным партиям на нужды революции! А так как моя партия самая правильная, если ты меня хоть немного любишь, — она загадочно улыбнулась и призывно поглядела мне в глаза, — то отдашь эти деньги мне, для передачи нашему ЦИКу!

— А ваша партия, того, ху-ху не хо-хо? — саркастически поинтересовался я. — У нее ничего от моих денег не слипнется?

— Я таких слов не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мне не совсем нравится ваша политическая платформа, так что отдавать вам деньги я повременю.

— Это ты сейчас так говоришь, а когда мои товарищи тебе все объяснят и проведут с тобой пропагандистскую работу, то сам будешь просить, чтобы мы их у тебя взяли. Тогда мы еще подумаем, оказать ли тебе такую честь, — сердито сказала она.

— Это мы еще посмотрим, кто кому понятней разъяснит, — легкомысленно пообещал я.

Я вспомнил, что по поводу тяги наших революционеров к деньгам говорил один из героев романа Достоевского «Бесы», и процитировал Шурочке по памяти: «Отчего все социалисты и большие коммунисты так жадны до собственности, и чем больше коммунист, тем жаднее».

Будущая дипломат дипломатично промолчала, и разговор о моей материальной помощи партии временно заглох. Поэтому вместо политических споров мы до появления портного еще часа два кувыркались в постели, забыв идейные разногласия.

Закройщик, вызванный Коллонтай из уездного города Серпухова, приехал на открытой пролетке с подмастерьем и швейной машинкой. Я вынуждено «принимал» их в спальне в одном белье.

За сто прошедших лет, что я не заказывал себе платье у российских портных, образ отечественного ремесленника радикально не переменился. Правда, теперь нос мастера украшали очки в металлической оправе, и в своей речи он употреблял много специальных, а так же немецких и французских слов. В остальном все было как встарь, много хвастовства и попытки обмануть в мелочах.

Всех моих наличных денег, к сожалению, хватило только на самый минимум одежды, да и то из недорогих материалов. Пришлось мне ограничиться скромной пиджачной тройкой, одной рубашкой и легким пальтецом. И то портной выказывал недовольство, что его побеспокоили из-за такого копеечного заказа. Александра Михайловна в наших переговорах не участвовала, думаю, потому, чтобы при нужде не занимать мне денег. Мне показалось, что она по натуре довольно прижимиста и больше любит получать, чем давать.

Оговорив заказ, закройщик с помощником отправились со своей швейной машинкой в выделенное им для этой цели помещение, а я остался все в той же спальне, в том же «невыходном» состоянии.

— Портной пообещал сшить твое платье завтра к вечеру — сказала Коллонтай, входя в комнату после того, как я остался один.

— Крыловы не беспокоятся, что я сегодня не вернулся?

— Нет, я их предупредила запиской, что ты остался у меня, — небрежно ответила Александра Михайловна.

— А как ты это им объяснила?

— Ты считаешь, что это нужно объяснять? — насмешливо спросила революционерка и захохотала. — Лучше расскажи, как произойдет революция? — почти приказала Александра Михайловна, не обращая внимания на мое испортившееся настроение.

— Я мало что знаю, — ответил я, не желая вдаваться в подробности, — ваша революция мое поколение не очень интересует.

— Да, я уже заметила, что ты типичный ретроград. Но хоть что-то ты о «нашей» революции знаешь?

— Что, собственно, про нее нужно знать? Сначала будет мировая война с огромными потерями. Народ оголодает и начнутся всеобщие забастовки. Царя вынудят отречься от престола. Недолго в стране будет хилая демократия, а потом, спустя несколько месяцев, кучка энергичных авантюристов и дилетантов перед началом учредительного собрания выбранных народом представителей захватит власть. Начнется гражданская война, в которой победят те, кто окажется более беспринципным и бесчеловечным. Создать нормальное, цивилизованное государство твои соратники не смогут. Чтобы снять с себя вину за голод и разруху, они, пользуясь невежеством населения, начнут искать виноватых и обвинять в саботаже и вредительстве невинных людей. В результате построят могучее рабовладельческое государство, заставив даром или почти даром работать на себя и на свою идею-фикс большинство граждан. Так и будут удерживаться у власти сначала кровью и тюрьмами, а потом обманом семьдесят лет. Тебя такой расклад устраивает?

— Нет, такого просто не может быть, то, что ты говоришь — оценка истории махровым ретроградом, а мне нужно знать правду!

— Знаешь, единственную правду, касающуюся лично тебя, я случайно знаю.

— Какую? — спросила, вперив в меня проницательный взгляд, революционерка.

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но слово уже вылетело, и не сказать я не смог:

— Когда главный вождь, я о нем тебе говорил, Владимир Ульянов, смертельно заболеет, ты напишешь письмо человеку, который тогда был на еще второстепенных ролях, но потом сумеет захватить власть. В этом письме ты признаешь его вождем партии. Он, видимо, такой твой провидческий жест не забудет, и, думаю, это позже спасет тебе жизнь и поможет сделать политическую карьеру.

— И кто этот человек? — обаятельно улыбнулась Шурочка и ласково потерлась щекой о мое голое плечо.

Мне очень не хотелось вмешиваться в историю на ее стороне, но, сколько я помнил, Александра Коллонтай никаких кровавых подлостей не совершала, и я ответил:

— Его фамилия Джугашвили, он возьмет себе звучный партийный псевдоним «Сталин».

— Никогда о таком не слышала. Этот Джугашвили грузин?

— Он обычный бандит, а потом уже что-то другое.

— Но он социал-демократ?

— Социал, — вздохнув, подтвердил я.

— Я не верю, что настоящий революционер, да еще социал-демократ, может быть бандитом. Это в тебе говорит классовая ненависть. Я сразу заметила, что ты ненавидишь русский народ, революционеров и революцию!

— Зачем же ты меня с собой потащила, если тебя не устраивает моя, как вы выражаетесь, «политическая платформа»? — резко спросил я. Мне начинали надоедать разговоры о партиях, как и сама идейная чаровница. Глаза Коллонтай сузились, потом в них промелькнуло что-то совсем не революционное, и она спросила:

— Ты меня любишь?

Я ответил так, как на моем месте в таких же обстоятельствах отвечает большинство вежливых представителей пола:

— Конечно, я тебя безумно люблю!

— Так зачем же спрашиваешь?

Глава 5

Чего я не могу сказать сейчас, как и не мог понять тогда, влюбился ли я в Шурочку Коллонтай. С Ладой, а потом с Алей у нас все было по-другому. Особенно с Алей. Несмотря на два века, которые разделяли нас с ней, крепостная девушка была мне внутренне ближе, чем светски воспитанная и образованная Шура. Однако, в плане плотском, в необузданности страсти, как одном из проявлений любви, Александре Михайловне среди моих знакомых женщин не было равных. Она на лету схватывала все «технологические» новинки чужого для нее «нового времени» и в погоне за плотскими удовольствиями оказалась человеком без всяких тормозов. Во всяком случае, в моей жизни такие откровенные, как бы поделикатнее сказать… еще не встречались.

Я жил уже несколько дней в ее большом барском доме, и можно было сделать кое-какие выводы. Половые гормоны били из нее ключом. Видимо, из-за этого у нее были постоянные смены настроения. То ее захлестывала самоотверженная любовь и, почти одновременно, проявлялась мелкая подозрительность. Потом она доставала меня совершенно не оправданной ревностью. Устраивала истерики и тут же демонстрировала высокую жертвенность, причем все это в хорошем спортивном темпе. Шурочка могла сразу же после ничем не спровоцированного бурного скандала с оскорблениями и битьем посуды начать плакать, каяться, клясться в вечной любви. Ей нравилось, лежа в объятиях, еще не остыв от поцелуев, рассказывать о своих отношениях с другими мужчинами с самыми интимными подробностями, часто цинично, насмешливо, иногда уничижительно жестоко комментировать их слабые стороны.