Химеры - Елена Ткач

Димон кивнул широкоплечему в бейсболке, — судя по всему это был его ближайший дружбан, правая рука, — и они протиснулись в узкий проход в голубятню. Двое других остались «на стреме» — покуривали, озираясь с рассеянным видом: мол, стоим, никого не трогаем, пиво пьем… Изнутри донеслось какое-то бормотанье, потом крики и глухие удары. Сашку отделяло от происходящего расстояние в каких-нибудь пять метров, и он все слышал… Ругался Димон — да, мерзко так — матом. Другой гоготал, заходясь, как видно, здорово набрался. Удары сыпались один за другим, крики жертвы сменились сдавленным хрипом, стены голубятни сотрясались изнутри, грохот железа разносился по двору. Прыщавый заглянул внутрь, что-то сказал наверное, предупреждал, что ребята «работают» слишком громко. Все продолжалось недолго, но Сашке показалось, что избиение длится целую вечность. У него даже все тело вдруг стало ломить, точно били его… Нет, теперь он не представлял себя на месте кого-то из этой четверки, вся эта затея была ему не то что «не в кайф» — его от этого просто тошнило! А ведь сам… нет, теперь Саню мутило от одной мысли, что и он бил человека… Да и теперешняя его роль соглядатая была омерзительна: сидит, подглядывает, психологический эксперимент проводит… он не знал, что делать и как отмыться от этого. И ждал лишь одного: чтоб поскорее все кончилось.

Из проема в стене голубятни показался дружбан Димона, за ним сам Димон. Они сплюнули как по команде и принялись вытирать руки носовыми платками. Сашка заметил, что руки у обоих в крови. Прыщавый спросил о чем-то Димона, тот коротко ответил, и все четверо заржали, запрокидывая голову и складываясь от хохота пополам. Потом закурили и вразвалку, с сознанием хорошо выполненного долга покинули двор.

Сашка выполз из своего убежища, зацепившись при этом за гвоздь и порвав штанину. Крадучись приблизился к голубятне, то и дело оглядываясь, точно его могли застукать на месте преступления. Сердце гулко колотилось в груди, ноги стали ватными, пот стекал из-под шапочки на глаза, но он не замечал этого — лез в проем голубятни. Там было полутемно — свет лился из малюсенького оконца над головой, а на полу, верней на земле, потому что никакого пола тут не было… на земле валялось какое-то кровавое месиво в разорванном вонючем тряпье. Сашка, придерживая сердце рукой — так оно билось! — наклонился над бомжем… и с трудом сдержал крик, из горла вырвалось какое-то сдавленное мычание. Вместо лица у несчастного был «винегрет» из мяса, костей и оголенных мышц — нос был сломан, щеки и губы порваны, зубы выбиты… а на то, что было прежде человеческим телом, и вовсе было страшно смотреть. И все-таки Сашка, пересиливая дурноту, наклонился и приложил ухо к тому месту, где должно быть сердце… оно не билось. Бомж был мертв! Его волной окатил запах свежей крови, смешанный с запахом гниения и нечистот… Он зажал рот рукой, пулей вылетел наружу и, уже не таясь, побежал в подворотню. Там его вырвало. Казалось, все внутренности рвутся из сводимого судорогой тела, он никогда прежде не знал, что такое судороги, а теперь скручивало винтом и руки, и ноги, а шею свело так, что жилы на ней натянулись как провода… Но хуже всего из того, что он чувствовал, был страх. Дикий животный ужас! Думать о чем-либо связно парень не мог.

«Они хуже зверей! — билось в голове, когда он, кое-как обтеревшись платком, бежал домой. — Вот и жизнь — она тебя бьет, бьет… Хотел сильным быть? Но сила-то — зло… А, чего там, добро, зло — это все в книжках, а в жизни все перепутано!»

Он был как потерянный. Город и все дома вокруг словно сдвинулись, стали чужими, Сашка не узнавал знакомых мест. Все, все пугало его, во всем была скрыта угроза. Он вбежал домой, крикнул: «Мам, я здесь!», — и с гудящей больной головой упал на кровать.

Целительный сон не укрыл его, не упрятал от боли. Промаявшись с час, Сашка встал, подогрел себе чаю… мама спала. Он вернулся в комнату — там, в углу, притаился враг — черный зонт, преследующий его как неумолимый свидетель, требующий самого сурового приговора. Парень поглядел на него и отвернулся в окну, невидящими глазами глядя во двор. Слезы текли по щекам этот день словно бы выжег душу, он больше не мог мириться ни с тем, что его окружало, ни с самим собой.

Что же делать? — мысли толкались, путались, и ни одна не помогала найти выход. — Оставаться здесь? Нет, это невыносимо. Выйти во двор? Но там могут быть эти… — у него язык не поворачивался назвать этих «парнями» или «ребятами»… Нет, он их не боялся, но ощущал при мысли о них такую гадливость, точно сами они были вонючими бомжами или какими-то мерзкими пресмыкающимися…

Марго! Ее имя залпом прогремело в мозгу, и этот залп на мгновение осветил беспросветный мрак, окружавший его. Надо найти её, посмотреть на неё — просто посмотреть, что она — такая! — живет на свете. Живет в той же, что он, реальности… А вот, поди ж ты, — она её не боится, находит силы, чтоб глядеть в будущее с надеждой — вон сколько людям радости от нее! Он переоделся — надел джинсы вместо порванных брюк, напялил куртку и шапку и медленно, как тяжело больной, сошел вниз по ступеням.

Вот и двор — он теперь чужой для него, вот и улица — незнакомая. По ней бродят монстры, движутся тени… Единственными живыми и разумными существами во всем городе теперь казались ему химеры, глядящие сверху вниз на букашек-прохожих. Это все они подстроили — всем, что случилось с ним, он обязан именно им! Что ж, значит, так тому и бывать, они — эти злобные гримасы больного мира — избрали его для какого-то только им одним известного эксперимента, и он, Сашка, существует теперь в роли подопытного кролика. Надо так надо, плевать! Все равно не отыскать смысла во всей этой мешанине под названием «жизнь», она просто бессмысленна!

Он ощущал незнакомую легкость во всем теле, точно был надувным шариком, который кто-то тянул за собой на веревочке. Ничего не хотелось, только увидеть ее… Она — Маргарита — была для измученного парня тем целителем, который, один, способен его излечить.

Он спустился в метро, со стуком хлопнули за спиной двери вагона, замелькали темные стены туннеля, вагон качало… и Сашка думал, что жизнь похожа на этот туннель, только в ней нет остановок, нет озаренных светом и сверкающих мрамором и мозаикой станций, где можно выйти и передохнуть… Он был совсем болен, сознание словно бы подернулось пеленой, тело ныло, точно его избили. Парень пристроился с краю ряда обитых кожей сидений, уцепившись за гладкую металлическую стойку, а голова его все клонилась, клонилась… он клевал носом. Он засыпал.

«Сегодня суббота, — мысли вяло текли в русле под названием „безнадега“, — её в училище нет… Нет и быть не может — ведь не учебный день. День… вечер… ночь. Что будет завтра? Как прожить это „завтра“?» Он не знал.

Несмотря на дремоту, он не «проспал» пересадку и благополучно сошел на «Фрунзенской». Выбрался в зябкий меркнущий день и побрел к застекленному зданию училища, этой теплицы для селекции экзотических орхидей — артистов балета… Все шторы на окнах второго этажа зашторены, храм танца был пуст! Саня едва не завыл от обиды: ну, почему сегодня суббота?! Почему ему так не везет? И вдруг… увидел её. Справа от основного здания тянулась низкая галерея, соединявшая училище с учебным театром. А в галерее, как оказалось, пряталась костюмерная, скрытая от посторонних глаз все за теми же длинными светлыми шторами. Однако, сейчас эти шторы были отдернуты, открывая помещение, пестревшее от всевозможных костюмов всех цветов и оттенков. Прежде всего, тут были пачки — эти торчащие накрахмаленные юбочки с лифом, в которых балерина похожа на дивный цветок. И одну из таких пачек розовую, усыпанную блестящими стразами, держала в руках женщина в белом халате с озабоченным лицом. А перед ней стояла Марго, кутаясь в бирюзовый махровый халат, а в гладко зачесанных её волосах сверкала маленькая диадема. Они сосредоточенно оглядывали пачку, — истинное произведение искусства, — судя по всему, Маргарита пришла её примерять. Девушка скинула халат, не заботясь, видно ли её с улицы — настолько поглощена была предстоящей примеркой, и осталась только в белом лифчике и трусиках. Костюмерша тут же задернула занавеску, и его светлая королева скрылась из глаз.

Глава 9

МАРГАРИТА

Нужно было видеть, как толстый одышливый парень, покрасневший как рак, ринулся по газону к стеклянной стене костюмерной, перевалившись через невысокое ограждение, отделявшее территорию училища от проезжей части 2-й Фрунзенской улицы. Он приник к стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь там, за занавеской. Но это ни к чему не привело: шторы, несмотря на их кажущуюся легкость, были плотными, и мир, где пребывала Сашкина живая мечта, оказался сокрыт для него.

— Ладненько! Мы подождем… — он едва отдышался, так билось сердце. Рано или поздно ты выйдешь оттуда! И, знаешь, у нас два варианта: или ты спасешь меня или я тебя погублю…