На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

– Изумрудной травой… Изумрудной травой?! – не выдерживает он. – Вечным сном? Они гниют в воронках, в грязи, в болотах, изрешеченные, расплющенные… Изумрудная трава! Мы же не на уроке пения! – Он машет руками, как мельница лопастями в ураган. – Героическая смерть! Как вы себе это представляете? Хотите знать, как погиб маленький Хойер? Целый день он корчился на проволоке и орал, а из пуза у него, как макароны, свисали кишки. Потом осколок вдобавок оторвал ему пальцы, а через два часа и шмоток ноги, а он был все еще жив и пытался другой рукой запихнуть себе кишки, и только к вечеру был готов. Ночью уже, когда мы смогли к нему подобраться, он был весь в дырках, как терка. Расскажите его матери, как он погиб, если у вас духу хватит!

Побледневший директор колеблется между соблюдением дисциплины и великодушием, в конечном счете не решившись ни на то, ни на другое.

– Господин директор, – раздается голос Альберта Троске, – мы здесь не для того, чтобы выслушивать от вас, что мы хорошо сделали свое дело, хоть, к сожалению, и не победили. Нам на это насрать…

Директор вздрагивает, следом за ним весь преподавательский состав, аудитория ухнула, загудел орган.

– Я бы попросил вас, по крайней мере, в выражениях… – делает директор попытку возмутиться.

– Насрать. Все это говно и еще раз говно, – не унимается Альберт. – Годами это было у нас через слово, чтоб вы знали! Когда нам там было так погано, что мы и думать забывали про всю вашу ерунду, мы стискивали зубы, говорили «Вот говно!», и можно было жить дальше. Вы, судя по всему, и понятия не имеете, что происходит! К вам пришли не усидчивые воспитанники, не любимые ученики, а солдаты!

– Но, господа, – только что не умоляет старик, – это недоразумение… печальное недоразумение…

Директору не дают договорить. Его перебивает Хельмут Райнерсман, тот самый, что на Изере вытащил своего брата из-под страшного огня и приволок его к медпункту уже мертвым.

– Пали… – сквозь зубы выдавливает он в бешенстве. – Они пали не для того, чтобы об этом ораторствовать с трибун. Это наши товарищи, всё, и нечего тут трепаться!

Начинается полная неразбериха. Директор потрясен и просто не знает, что делать. Учителя квохчут, как переполошившиеся куры. Только двое спокойны. Они были на фронте.

Директор пытается как-то нас угомонить. Но нас слишком много, и Вилли, который стоит прямо перед ним, гудит слишком громко. Кто знает, чего ждать от этих одичавших юнцов, может, они сейчас достанут гранаты. Директор машет руками, как архангел крыльями, но на него никто не обращает внимания.

Вдруг гул смолкает. Выходит Людвиг Брайер. Становится совсем тихо.

– Господин директор, – говорит Людвиг своим ясным голосом, – вы видели войну по-своему. Развевающиеся знамена, восторги, военные оркестры. Но вы видели ее только до вокзала, с которого мы уехали. Мы не собираемся упрекать вас в этом. Мы все думали так же, как и вы. Но затем увидели другую сторону. И пафос четырнадцатого года развеялся в пыль. Тем не менее мы держались, нас держало что-то более глубокое, что-то, что появилось там, ответственность, о которой вы не имеете представления и о которой говорить невозможно. – После этих слов Людвиг, глядя в пустоту, некоторое время молчит, затем, проведя рукой по лбу, продолжает: – Мы не спрашиваем с вас за это, это было бы глупо, потому что никто не знал, как будет. Но мы требуем, чтобы вы перестали указывать нам, как нам думать. Мы уходили с воодушевлением, со словом «отечество» на устах, а вернулись молча, с понятием отечества в душе. Поэтому мы просим вас помолчать. Оставьте высокие слова. Они уже не для нас. И не для наших погибших товарищей. Мы видели, как они умирали. Воспоминания еще настолько свежи, что будут для нас непереносимы, если об этом говорить так, как говорите вы. Они погибли за большее, не за такое.

Становится совсем тихо. Директор стискивает руки.

– Но, Брайер, – глухо говорит он, – я вовсе не имел в виду…

Людвиг молчит. После паузы директор просит:

– Тогда скажите вы мне то, что вам хочется.

Мы переглядываемся. Что нам хочется? Да, если бы это было так просто высказать одной фразой. Внутри бродит какое-то неясное, хоть и сильное чувство – но слова? Слов у нас для этого еще нет. Может, они появятся позже.

Однако после непродолжительного молчания вперед все-таки пробирается Вестерхольт и, подойдя к директору, заявляет:

– Поговорим о делах, это сейчас главное. Как вы думаете с нами быть? Здесь семьдесят солдат, которым опять садиться на школьную скамью. Я вам честно скажу, мы напрочь забыли все, чему вы нас учили, но долго тут сидеть нам неохота.

К директору вернулось самообладание. Он говорит, что по этому вопросу еще не поступили указания соответствующих инстанций. Поэтому пока нам следует распределиться по классам, из которых мы ушли на фронт. Позже будет видно.

В ответ раздаются ропот и смех.

– Вы же не хотите сказать, – возмущается Вилли, – что нам надо сесть на одну скамью с детьми, которые не были на фронте, и исправно тянуть руку, когда что знаем? Мы останемся вместе.

Только теперь мы до конца понимаем, как все это странно. Долгие годы нам было позволено стрелять, колоть, убивать, а теперь вдруг, оказывается, имеет значение, отправились мы всем этим заниматься из восьмого класса или из девятого. Кто-то умел решать задачки только с одним неизвестным, а кто-то уже с двумя. И здесь эта разница имеет значение.

Директор обещает написать прошение, чтобы организовать специальные курсы для фронтовиков.

– Ждать мы не можем, – резко говорит Альберт Троске. – Лучше сделать все самим.

Директор, не сказав ни слова в ответ, идет к двери, за ним преподаватели. Мы тоже вываливаемся из аудитории. Но сперва Вилли, для которого все закончилось слишком мирно, хватает с трибуны оба цветочных горшка и бросает их оземь.

– Терпеть не могу овощи, – мрачно говорит он и напяливает на голову Вестерхольту лавровый венок. – На, свари себе супчик!

Дымят сигары и трубки. Мы сидим вместе с фронтовиками из гимназии и совещаемся. Более сотни солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров. Вестерхольт притащил тетрадку со старым школьным распорядком и читает ее вслух. Чтение идет медленно, потому что каждый абзац сопровождается взрывом хохота. Мы не понимаем, как когда-то могли считать это важным.

Вестерхольта особенно забавляет правило, согласно которому мы до войны без разрешения классного руководителя не имели права после семи часов появиться на улице. Но Вилли остужает его пыл.

– Уймись, Альвин, ты-то уделал классного, как никому и не снилось. Его объявляют павшим, директор говорит трогательную надгробную речь, расхваливает его как героя и образцового ученика, а у него после всего этого хватило наглости заявиться сюда живым! Старику-то, поди, сейчас несладко. Придется взять назад все, что он тут наприписывал трупу, потому что по алгебре и сочинению ты, надо думать, лучше не стал.

Мы выбираем школьный совет, потому что учителя сгодятся еще для того, чтобы утрамбовать в нас кое-что для экзаменов, но руководить собой мы больше им не позволим. К нам мы избираем Людвига Брайера, Хельмута Райнерсмана и Альберта Троске, в гимназию – Георга Раэ и Карла Брёгера.

Потом назначаем трех делегатов, которые завтра поедут в окружной департамент и министерство, чтобы пробить наши требования, касающиеся расписания и экзаменов. Для этой цели избираются Вилли, Вестерхольт и Альберт. Людвиг ехать не в состоянии, он еще толком не выздоровел. Делегаты получают военные пропуска и купоны на бесплатный проезд, этого добра у нас целая книжка. Лейтенантов и членов солдатских советов, чтобы их подписывать, тоже хоть отбавляй.

Хельмут Райнерсман придает делу необходимый внешний лоск. Он настаивает, чтобы Вилли оставил дома новую шинель, которую отхватил в кладовой, и надел старую, штопаную, порванную осколками.

– Это еще почему? – обиженно спрашивает Вилли.

– На канцелярских крыс это действует сильнее, чем сотня доводов, – объясняет Хельмут.

Вилли против, поскольку гордится своей шинелью и намерен покрасоваться в ней в городских кафе.

– Когда я в школьном совете как следует дам кулаком по столу, еще как подействует, – упрямится он.

Но Хельмут и слушать не хочет.

– Только все запорешь, Вилли, – говорит он. – Эти люди нам нужны. И если ты рубанешь им по столу в латаной шинели, то добудешь для нас больше, чем если будешь в новой. Такая там публика, уж поверь мне.

Вилли сдается, и Хельмут принимается за Альвина Вестерхольта. Тот, по его мнению, слишком невзрачен, почему получает на грудь орден Людвига Брайера.

– В глазах тайного советника это придаст тебе больше убедительности, – добавляет Хельмут.

Альберт в порядке, у него и так вся грудь увешана.

Делегация готова. Хельмут осматривает плоды своего труда.