Железный доктор - Анатолий Оттович Эльснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она стала на мой рисунок ногой и добавила:
— Это не карикатура, а действительность — трупы и скелеты…
В выражении ее лица я прочел остальное, чего она не досказала; но мне надо было увлечь ее дальше, в пропасть, из которой без меня она не могла бы выйти.
— Княгиня, я даю вам доказательства моей полной откровенности: вы добиваетесь, чтобы я говорил прямо о скрытых ваших желаниях, о которых вы решаетесь говорить только боязливыми намеками… Желания ваши вот какие.
И, отчеканивая каждое слово, я продолжал:
— Вы хотите, чтобы я прямо вам заявил, без обиняков, что под видом спасения больных детей вашего мужа я беру на себя преступление ни для кого не видимо их умертвить…
Чудные глаза княгини расширились и уставились на меня с немым ужасом; лицо сделалось смертельно бледным. В этот момент она имела вид античной статуи, над мраморным челом которой обвивались черные волосы. Я любовался ею молча.
Вдруг по ее лицу прошла нервная дрожь и она так качнулась, что я бросился к ней, чтобы ее поддержать. Охватив ее гибкую талию рукой, я снова усадил ее на скамейку и стал целовать ее руки. Теперь я не сомневался, что мы оба связаны друг с другом более надежно, нежели это делают цепи брачные — общими планами на преступление. Всякую притворную холодность теперь можно было оставить, и я проговорил:
— Вы очаровательное существо, милая Тамара, прелестнее вас мог бы быть только ангел, но он безгрешен и потому был бы неудобен для меня. В вас соединились ад и небо. Я люблю вас.
Ее лицо вспыхнуло радостью, она положила руки на мои плечи и выразительно проговорила:
— На ваше признание я, может быть, ответила бы не словами… Поцелуями… Знайте, что по матери я черкешенка и что в моих жилах кровь бежит так быстро, как Терек. Любите меня и знайте — когда умрет мой старый муж и когда я буду владеть его деньгами, полями и лесами, без старого Цербера, охраняющего их и меня — тогда, милый мой друг, я вам скажу: приди, владей моим богатством и мной.
При последних словах в черных глазах Тамары вспыхнули золотистые искорки, и вдруг, схватив мою шею руками, она прильнула своими горячими губами к моим губам. Это был поцелуй страстный и долгий, поцелуй, который опьянил, как вино, и в котором чувствовался призыв на обоюдный порок и преступление. Когда мне удалось заглянуть ей в лицо, оно меня поразило: в нем светилась страстность вакханки, мысли которой перепутались среди оргий, и в раскрытых концах губ — дерзкая насмешка преступницы. И, снова припав ко мне лицом, она начала шептать со страстной быстротой:
— Как я его ненавижу — этого старого Цербера. Вообрази, он сторожит меня, ходит за мной, как дворовая собака. Вы избавите меня от моих врагов, я вам верю, не рассуждая…
Она поднялась, закрыла лицо руками и, отойдя в чащу деревьев, сказала:
— Ах, на что я способна — ужас. Я боюсь себя, боюсь смотреть в свое сердце, и если бы ангел божий заглянул бы в него, он оледенел бы от ужаса… Но довольно… Я ухожу, мой Цербер, наверное, меня уже ищет. Действовать нам надо осторожно. Ухаживайте за этим скелетом, Ниной, и вы всех обманете… Прощай, мой милый… Мы понимаем друг друга. Ведь сердце сердцу весть подает.
Она скользнула за огромную каменную глыбу и скрылась. Слышалось только, как шелестел шлейф ее платья, цеплявшегося о колючки и камни.
Ночь наступила почти сразу. В отдалении грянул ружейный выстрел и почти в ту же минуту за деревьями промелькнула фигура Тамары. Я долго ходил по саду, предаваясь своим мыслям и вглядываясь в синюю ночь.
В голубом небе сияла луна и над ней, немного выше, мерцала звездочка, точно бриллиант над бледной головой какого-то сверкающего божества. На мир лилось сияние и целое море неподвижно стоящих деревьев казалось обрызганным сверкающей пылью. Тени тянулись и ползли по земле, точно таинственные привидения. В отдалении вершины гор сверкали, как расплавленный янтарь, так что невольно казалось, что по ним ступают незримые ангелы, охраняя грешный мир.
Меня положительно опьяняла эта ночь. В душе моей подымались и росли какие-то чудные неземные желания, точно стремящиеся слиться с этой ночью. Сознавая, что уношусь куда-то от земли, я силился осмеять самого себя. «Очевидно, — думал я — если человек только машина, то надо сознаться, преудивительная — звенит такой грустью, точно по струнам ее пробегают пальцы ангела, но ведь это только доказывает, что машина расстроена — вот и все». Во мне росло непобедимое гордое стремление жить и действовать по указанию лишь одного холодного ума, и я стал осмеивать самого себя, думая с сарказмом: «Я прощаюсь с моей моральной девственностью, и потому мне грустно, как робкой деве, развязывающей пояс своей невинности».
И несмотря на то, что я гордо уносился вперед, минутами я подумывал: кто знает, быть может, моя грусть — божественная грусть, охватившая мой душу раем, веющим с небес, и тем сильнее, что я сознаю, что мои мысли толкают меня вперед… — в пропасть.
Было очень поздно, когда, наконец, войдя в отведенную мне комнату, я улегся в постель. Во всем доме царило полное безмолвие, но вдруг со стороны балкона я услышал шум шагов и шлепанье туфель, в окне моей комнаты блеснул свет и предо мной обрисовалась старческая фигура князя. В одной руке он держал зажженную свечу, в отражении которой я увидел лицо старика, искаженное до неузнаваемости. Морщины перебегали по нему, точно в какой-то отчаянной пляске, от глаз до самого рта с губами, сложившимися в одну синеватую полоску. Фигура скрылась за моим окном и вслед этим я услышал старческий, волнующийся голос:
— Тамара, жена моя!.. Ах, черт возьми! где она!
Он продолжал, но уже каким-то злобным, чрезвычайно быстрым бормотанием.
— Этот доктор не совсем-то по вкусу мне. Красив он, красив, черт побери… Если она теперь с ним… в объятиях… целуется… о-о-о!..
Он начал быстро ходить взад и вперед по балкону все с большим волнением и яростью, что выражалось даже в неистовом шлепанье туфель. Потом снова стал кричать:
— Тамара, Тамара!
— Я здесь, сумасшедший вы человек.
На балконе у лестницы стояла высокая женская фигура, залитая лунным сиянием.
— Тамарочка!
В чувстве восторга старик пригнул голову с просиявшим, безумно смеющимся лицом и высоко поднял над собой подсвечник.
— Вы
