Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава

Р. S. Отдай швейную машинку Исэй. Прилагаю две выкройки рождественских платьев, одно для девочки тринадцати месяцев, другое для женщины на четвертом месяце беременности.

Когда я возвращаюсь с котом, печатной машинкой и платьем, поэта нет дома, он ушел в «Мокко». Прячу машинку в чемодан под кроватью. Кот изучает комнату, затем запрыгивает в кровать, сворачивается калачиком.

Платье вешаю в шкаф.

Поэт приходит домой, когда я варю рыбу.

Он считает, что кот может спокойно выбираться через окно, далее по водосточному желобу, а оттуда на крышу соседского гаража.

Он проводит рукой по пластинкам, которые я кладу на кровать, берет одну из них и рассматривает конверт.

— Боб Дилан, — объявляет он, переворачивает и читает на обороте. — Это явно не Рахманинов.

Когда я, помыв посуду, возвращаюсь в комнату, платяной шкаф открыт. Поэт хочет знать, почему там висит длинное бальное платье. Говорит, что собирался повесить свой пиджак, а там эта развевающаяся роскошь.

— И ни одних свободных плечиков.

Поэт взволнованно ходит по комнате.

Говорит, что слушал радио и случайно услышал мой привет в «Мелодиях для моряков».

— С любовью для Д. Й. Джонссона с грузового судна «Лаксфосс».

И теперь хочет знать, что все это значит.

— Я только хотела его поддержать. С ним плохо обращаются. И он страдает морской болезнью.

— Ты — моя возлюбленная. И я не готов тебя ни с кем делить. Даже с «Мелодиями для моряков».

Он задумывается.

— Это ведь был не тривиальный матросский вальс, который обычно заказывают, а «Битлз», «Love Me Do». Это нельзя не заметить.

Он выключает радио и, сделав круг по комнате, переходит к самому главному.

— Вы с ним спали?

Я размышляю, применимо ли слово «спали» к ложбине, поросшей дикой геранью за насыпью овчарни.

— Однажды.

— Боже мой… Не верю.

Он носится туда-сюда по комнате, обхватив голову руками, открывает окно и тут же закрывает, ищет пластинку, вынимает ее из конверта, но не ставит Шостаковича, а кладет его обратно в конверт, ищет книгу в шкафу, помедлив, достает «Собрание проповедей» Йона Видалина. Неужели хочет найти ответ у Бога? Он быстро листает книгу, возвращает ее в шкаф и подходит к письменному столу.

— А я-то думал, что женщины его не интересуют.

— Это случилось, когда мы были подростками.

Я задумалась.

— Нам просто захотелось попробовать. Без всякой задней мысли.

Я могла бы добавить: мы даже не всю одежду сняли.

— И как давно это случилось?

— Пять лет назад.

— Он был первым?

— Да.

— И ты, вероятно, тоже была его первой любовью?

— Я бы не говорила о любви…

По крайней мере, о большой любви, подумала я.

Он прерывает:

— Женщины никогда не забывают своих первых.

— Но ведь мы же были подростками.

— И ты всегда будешь единственной женщиной в его жизни…

Молчу.

— Разве не так?

— У него еще есть мать…

Я подхожу к нему и обнимаю.

— Прости.

Глажу его по щеке.

— Давай помиримся.

Поэт успокаивается и включает радио. Передают скрипичный концерт в исполнении Государственного академического симфонического оркестра из Москвы.

Набив трубку, он тянется к книжной полке и достает «Голод».

— Иногда по выходным мама делала шоколадный пудинг Royal. Нужно только купить миксер и миску.

Ветер усиливается, штормит, а кота нигде не видно. Я зову его, но он не откликается. После безуспешных поисков в квартале я решила проверить, не пошел ли кот по старому адресу. Однако и там его не было. На обратном пути захожу в «Мокко» спросить у поэта насчет Одина. На запорошенном тротуаре перед кафе извивается дождевой червяк, что удивительно в это время года.

Иду прямо к столику, за которым сидят поэты. При моем появлении компания замолкает.

Поэты теснятся, освобождая мне место, но сесть я отказываюсь. Старкад встает, и мы вполголоса разговариваем.

Об Одине он ничего не знает.

— Увидимся позже, — говорит он, привлекая внимание собратьев по перу к нашему разговору. Они молча наблюдают.

— Мне было неловко, — признается он дома поздно вечером. — Когда ты вдруг появилась. Словно пришла за мной.

Он снимает свитер и проводит рукой по волосам.

— Мы обсуждали Стейна Стейнара, — говорит он, обнимая меня. — От моего сознания до твоих губ бездорожное море.

А ты им понравилась. Меня так и распирало от гордости, когда ты появилась в красном берете и с распущенными волосами. Эгир Скальдайокуль сказал, что ты похожа на участницу французского Сопротивления, а Дади Драумфьорду ты напомнила молодую необъезженную кобылку.

Он улыбается мне.

— У меня самая красивая девушка.

Он садится на кровать, оставляя место для меня. Затем снова принимает серьезный вид.

— У Стефнира тут возникли проблемы.

— А что такое?

— Он потерял рукопись, над которой работал. Кажется, забыл в ресторане. Кроме начального отрывка, который он нам читал, никому ее не показывал, но говорил, что она почти закончена. Осталось только отредактировать.

Когда через несколько дней он хватился пропажи и вернулся в ресторан, рукописи там не было, и никто не признался, что ее видел. Теперь он думает, что мог забыть и в другом месте, но, где именно, не помнит. Уехал к маме утопить свои печали.

Затем поэт поворачивается ко мне.

— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты красивая? Он улыбается мне и достает из шкафа «Одиссею». — Ты моя Пенелопа.

Ночью мне кажется, что за входной дверью кто-то мяукает.

Я сажусь.

— Гекла, я спущусь открою, — говорит поэт.

Д. Й. Джонссон не возвращается на «Лаксфоссе» из Роттердама.

Команда была слишком пьяна, чтобы заметить, когда он исчез, и никто на борту не знал, что с ним стало. Судно вышло в море без него.

— Больше он никогда у меня работу не получит, — говорит капитан, когда я спрашиваю его о судьбе моего моряка.

Мне разрешают позвонить его матери из «Борга». Она хорошо меня помнит. Объясняю, что отправила ей коробку с автобусом. Она спрашивает, как я считаю, вернется ли ее сын. Отвечаю, что не знаю. Она описывает сына хорошим и добрым и говорит о нем в прошедшем времени, словно он умер. У него были карие глаза и темные волосы. Он набрал фиалок и поставил их в пузырек из-под ванильного экстракта, хотел, чтобы его окружала красота. Он рисовал радугу. У него в руках все спорилось. Я купила материал на занавески, а когда однажды вернулась с работы, он их сшил и повесил на кухне. Ему было десять лет. Я даже не учила его шить на машинке, он все сам. Он был веселым ребенком, но ему не давали прохода. Ребята слышали, что говорят у них дома. Он был изгоем. Дети безжалостны, но взрослые еще хуже.

На покрытой гофрированным железом крыше серебрится иней, и по ней трудно передвигаться. Обремененная котятами, кошка уже не решается прыгать на соседский гараж. Поэтому я выпускаю ее по утрам, когда ухожу на работу. Она провожает меня, затем возвращается. Когда я вечером прихожу домой, она ждет меня у двери.

Вечером я варю рыбу с картошкой для кота и нас с поэтом. На это не требуется много времени. Выпиваю на ужин стакан молока. Иногда варю рисовую кашу, и мы едим ее с ванильным сахаром.

Поэт говорит, что подумывает бросить работу в библиотеке и устроиться ночным сторожем.

— С библиотечной работой у меня совсем нет времени писать, — поясняет он. — К тому же еще вопрос, подходит ли эта обстановка для вдохновения.

Он узнал, что отелю напротив дома, где живет Аки Хваннгиль, требуется ночной сторож. Аки как раз работает над сборником стихов, и, по его словам, лучшие идеи приходят к нему именно ночью.

— Невозможно сочинять, если тебя постоянно отвлекают.