Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы - Ален Безансон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еврейскую память о нацизме обостряют два сопутствующих фактора. Нацизм, изначально провозглашавший себя врагом демократии в то время как коммунизм изображал себя ее вершиной, — в силу этого стал тем отрицательным полюсом, по отношению к которому самоопределяется всемирное движение за демократию, ускоренно развивающееся, начиная с 1945 года. Более того, поскольку нацизм был зачислен в крайне правые движения — левые по контрасту являли себя его противоположностью. Во Франции, где во время оккупации были и компромиссы, и соучастие, где после капитуляции был установлен фашиствующий режим, левые заинтересованы в захвате монополии на «антифашизм», отождествленный, согласно коммунистическому «писанию», с антинацизмом. И, значит, они заинтересованы в том, чтобы заполучить на свою сторону еврейское общественное мнение, набивая цену памяти о нацизме, в результате чего евреи попадают скорее в сферу интересов левых, чем в ту, где лежат интересы еврейской общины.
Еврейскую память по нраву беспокоят идейные течения непосредственно оскорбляющие ее. «Негативизм» [отрицание Катастрофы] — крайний тип таких течений. Он настолько выходит за всякие рамки истины и исторического здравого смысла, что ею поддерживают лишь несколько отдельных личностей, не имеют ни малейшего интеллектуального авторитета. Неприятно, что во Франции это течение запрещено законом, принятым к тому же под покровительством коммунистов. Дискуссию не следует в законодательном порядке избавлять от вопроса об истине. Иначе те, кто отрицает надежно удостоверенные факты, могут жаловаться и даже похваляться, что их лишают свободы мысли, а значит, избегать позора, на который свобода мысли их обрекает.
Банализация Катастрофы — другая причина горечи. В повседневной речи слово «геноцид» приобрело расширительное значение, доходящее до злоупотреблений. Его применяют к любым притеснениям, серьезным и несерьезным, и скоро мы дождемся, что геноцидом назовут резню морского котика или охоту на китов.
Люди уничтожают друг друга с тех пор, как стали достаточно многочисленными, чтобы воевать. По античным законам войны, всех взятых в плен мужчин, способных носить оружие, предавали смерти, а женщин и детей отдавали в рабство. Согласно сегодняшнему словоупотреблению, Троянская война или Пунические войны — это геноцид. Еврипид в «Троянках», Фукидид, рассказывавший о наказании мелийцев, описывали факты геноцида. Средневековый немецкий «Дранг нах Остен» привел к исчезновению нескольких славянских и балтийских народов, живших между Эльбой и Одером. В межплеменных африканских войнах сегодня, когда современное оружие заменило дротики, за несколько месяцев погибает миллион человек. Кто помнит о скифах, сарматах, аварах, печенегах, хазарах — народах:, некогда славных, а ныне пропавших без следа?
Массовое убийство — еще не геноцид. В правовом словоупотреблении, которое ратифицировано международной конвенцией, геноцид — «методическое уничтожение этнической группы» Это определение хромает: многие вышеупомянутые массовые убийства подходят под это определение; с другой стороны, если усомниться в том, что евреи — «этническая группа» (т. е. исходить из нацистской концепции), то Катастрофа не войдет в эту категорию!
Чтобы остаться в рамках исторического здравого смысла и в границах XX века, я предлагаю договориться о том, что геноцид в прямом смысле слова, в отличие от обычного массового убийства, требует следующею критерия: нужно, чтобы резня совершалась умышленно, а умысел возник в рамках идеологии, имеющей целью уничтожить часть человечества во имя торжества идеологической концепции добра. Замысел уничтожения должен охватывать всю намеченную к уничтожению группу, даже если он не доведен до конца из-за материальной невозможности или изменения политики. Единственным известным прецедентом могла бы считаться Вандея, которая, согласно приказам Конвента, должна была быть «уничтожена» целиком. Карье писал: «Во имя человечества я очищаю землю свободы от этих чудовищ» И действительно, зону уничтожения очистили от населения на четверть, что близко к достижениям XX века.
Применяя этот критерий, мы прежде всего выделим нацистское истребление евреев и цыган, «чистый» геноцид; к нему следует присоединить уничтожение инвалидов, от которых Гитлер избавился накануне войны. Я присоединяю сюда также украинский геноцид 1932–1933 гг., который напоминает вандейский тем, что совершался, когда крестьяне уже прекратили всякое сопротивление, и был прерван, когда политическую цель сочли достигнутой. Прибавим также армянский геноцид 1915 г. и камбоджийский. Все эти случаи геноцида были заранее запланированы и держались в глубокой тайне. Тайна не устояла: где — перед военным поражением, «де — перед падением виновного в геноциде режима. Однако, к примеру, тайна украинского геноцида едва-едва раскрыта и даже сейчас далеко не полностью документирована. Обычно считают, что тогда погибли 5–6 миллионов человек. Можно полагать, что были и другие случаи геноцида, о которых мы не слышали ничего.
Армянский геноцид, хотя и совершенно несомненный, все-таки еще напоминает «классическое» массовое убийство. Младотурки намеревались превратить свою страну в государство-нацию но якобинскому образцу и, чтобы осуществить ее единство, мобилизовали башибузуков — по старому имперскому рецепту, уже испробованному несколько раз, в частности в 1895 г. на тех же армянах. Этот рецепт был унаследован от безжалостных правил древней войны. Японцы в Китае делали то же самое. Но украинский и еврейский геноциды основаны исключительно на идеологическом замысле, и это их объединяет. Целью первого было распространить и усовершенствовать коммунистический контроль, ликвидируя тот потенциал сопротивления, который представляло собой национальное чувство украинского народа или просто само его существование. Как только цель была достигнута, исчезла и необходимость (ради замысла в целом) и даже желание «ликвидировать» остаток населения. Накануне смерти Сталин размышлял о возможном повторении этой операции. Еврейский геноцид, основанный на замысле воссоздания расовой чистоты, предполагал истребление всех евреев без исключения. В этом он напоминал традиционные массовые убийства, в особенности армянский геноцид, где трупы женщин и детей нагромождались курганами, или, если брать недавнее время, уничтожение тутси в Руанде, которое организовали хуту. Есть в нем, однако, и отличие.
В самом деле, огромное большинство евреев — и не только евреев — сознает непреодолимое различие между тем, что случилось с ними, и тем, что пережили другие народы. Это неискоренимое, но неясное сознание — источник непрестанно встающих вопросов, на которые нет однозначных ответов.
Многие мыслители-евреи, и не из последних, начиная с Раймона Арона, Бориса Суварина и Ханны Арендт, выносили беспристрастное суждение о двух ужасах нашего века, окинув их невозмутимым взглядом. В недавней, исполненной благородства статье Энн Эпплбаум A dearth of Freeling (New Criterion, New York, vol. 115, № 2, Oct. 1996) заведомо отвергается мнение тех, кто считает, будто евреи, эгоистически замкнувшиеся на своем горе, бесчувственны к чужим несчастьям. Анни Крижель в одном из своих последних перед смертью текстов стремилась напомнить, что в отношении сталинизма некоторым евреям не стоит чересчур культивировать легенду о «фундаментальной невинности жертв» (Uantisemitismc de Staline. // «Les nouveaux Cahiers», № 120, 1995, p.55).
Однако я не думаю, что у кого-то из вышеназванных дух справедливости подавлял чувство отличия. Чтобы оно совсем изгладилось, надо пройти до конца дорожку ассимиляции. Подобная точка зрения идет рука об руку с усталостью от иудейства и с желанием, пусть понятным, избавиться от неприятностей, связанных с принадлежностью к нему. В контексте полного обмирщения действительно трудно основывать эту принадлежность на чем бы то ни было. Если не чувствуешь себя ни в коей мере связанным многочисленными обязательствами, накладываемыми Торой, то зачем навсегда оставаться запертым в ее «загоне»? Стоит ли претендовать на принадлежность к нации, оставаясь бесчувственным к призыву сионизма и зная, какие разрушения принес национализм за последние два века? Однако если существует урок истории, услышанный в положительном смысле, то он состоит в том, что еврейская самобытность, даже когда ее легитимность больше не существует де-юре, самыми удивительными путями продолжает существовать де-факто. Ничто не могло изгладить эту печать, даже усилия тех, кто хотел от нее избавиться. Хочешь не хочешь, а род человеческий по-прежнему делится на евреев и гоев.
Второй взгляд на Катастрофу, к несчастью, довольно распространен, особенно во Франции. Ей придают абсолютную уникальность, возмущенно осуждая и считая надругательством любую попытку провести параллель с другими историческими событиями. Но из этого определения уникальности исключены метафизические или, точнее, религиозные аспекты — в него входят лишь материальные обстоятельства: газовые камеры, индустрия смерти, истребление детей, замысел уничтожения целого народа. Эти обстоятельства действительно ни с чем не сравнимы, и нацистское истребление создает уникальную картину. Но и всякое другое историческое событие, рассматриваемое само по себе, уникально и неповторимо. Если взять другие современные примеры истребления, то мы увидим, что отдельные жуткие элементы еврейской Катастрофы в них встречаются, а другие — нет, зато в них входят некоторые элементы, которых в той не было. Уникальны все они, как уникальна для каждой матери смерть ее ребенка. И у каждого умирающего ребенка есть мать.