Проповедник - Камилла Лэкберг

— Очень жаль, потому что это все, что я приготовила, — сказала Эрика твердо.

— Но я голо-о-дная, я хочу что-нибудь другое.

— Ничего другого нет. Если тебе не нравится колбаса, то, пожалуйста, можешь есть тогда макароны с соусом.

Эрика поздравила себя с тем, что ее голос звучит ровно и спокойно, хотя внутри она кипела.

— Макароны тоже гадость! Я хочу другое, мама-а-а!

— Ты не могла бы покормить ее чем-нибудь еще? — спросила Бритта.

Она погладила свою пискунью по щеке, и они обменялись улыбками. Триумфальный румянец заиграл на лице Лизы, и она с видом победителя вопросительно посмотрела на Эрику. На этот раз они перешли границу — ну хорошо же, война так война.

— Я сказала, что ничего другого нет. Либо вы едите то, что стоит на столе, либо как хотите.

— Но, милая Эрика, я думаю, ты поступаешь неразумно. Конни, объясни ей, пожалуйста, как мы ведем себя дома и как выглядит наша практика и политика воспитания детей. — Она не стала дожидаться того, что скажет Конни, и продолжила сама: — Мы никогда ни к чему не принуждаем наших детей. Принуждение вредит нормальному развитию их индивидуальности. Если моя Лиза хочет что-нибудь другое, то мы считаем, что это совершенно правильно, и она получает то, что хочет. Я имею в виду, что она индивид и у нее такое же право, как и у нас, выражать себя. Как бы тебе самой понравилось, если бы кто-нибудь впихивал в тебя еду, которую ты не хочешь? Я полагаю, тебе бы не очень это понравилось.

Бритта излагала всю эту околесицу в типичной манере психолога, растолковывающего очевидные вещи пациенту. И внезапно Эрика почувствовала, что все мыслимые емкости ее терпения переполнились. Молча, с ледяным спокойствием, она взяла Лизину тарелку, подняла ее над головой Бритты и перевернула. От изумления, а может быть, от наслаждения новыми ощущениями, когда макароны поползли у нее по волосам и рубашке, Бритта заткнулась на середине фразы.

Через десять минут их и след простыл. Оставалось только надеяться, что они не вернутся. Можно было смело предположить, что эта часть родственников Эрики внесет ее в черный список. Но у нее появилось отчетливое ощущение — скорее даже твердое, настоятельное убеждение, — что она как-нибудь сможет это пережить. При этом она не испытывала ни малейших угрызений совести, хотя ее поступок вполне можно назвать детской выходкой. Эрика почувствовала себя просто фантастически здорово, потому что наконец выплеснула все раздражение, накопившееся за два дня оккупации ее дома агрессорами, и совершенно не собиралась извиняться за это. Оставшуюся часть дня она планировала провести на веранде с хорошей книгой и горячим чаем, чего ей давно из-за жары не хотелось. Жизнь ей казалась намного светлее, чем утром.

Его любимец, хотя и был маленький, своей пышной зеленью мог поспорить с любым большим садом. Каждый цветок и росток благодаря тщательному уходу прекрасно себя чувствовал, особенно нынешним, почти тропическим летом. Чего у него только здесь не росло: зелень, томаты, лук и даже арбузы и виноград.

Его маленький недорогой дом стоял на Динглевеген, довольно далеко от южного въезда во Фьельбаку. Несмотря на скромные размеры, он был очень продуманным и функциональным. Его веранда с роскошной зеленью выгодно выделялась среди соседних домов-близнецов с менее удачливыми садоводами.

Только среди растений он не чувствовал тоски по своему прежнему дому — по тому дому, где вырос он сам и где у него появилась жена, а потом дочь. Когда их обеих не стало и он остался один, боль и тоска не утихали со временем, а только становились все сильнее и сильнее. И в один прекрасный день он понял, что должен попрощаться со старым домом и всеми воспоминаниями, которые хранили его стены.

Конечно, дому, построенному государством по типовому проекту, не хватало индивидуальности, которую он так любил в своем прежнем жилье. Но может быть, именно благодаря обезличенности ему стало легче. Теперь скорбь притупилась; он постоянно чувствовал ее, но приглушенно, не так остро, как раньше.

Когда Мона пропала, он думал, что Линнеа не выдержит и что ее сердце разорвется. У нее было слабое здоровье, и она часто болела еще до исчезновения Моны. Но Линнеа оказалась крепче, чем он думал: она прожила еще десять лет. Он знал, что она боролась изо всех сил и жила ради него: Линнеа не хотела оставлять его наедине с горем. Каждый день превращался для нее в схватку за жизнь, ставшую для них обоих после исчезновения дочери тенью прошлого.

Мона была для них светом в окошке: она родилась, когда они оба уже оставили надежду на то, что у них когда-нибудь будут дети. Всю свою любовь они отдавали своему светловолосому счастливому сокровищу, улыбка которого зажигала у них в груди радость. Им никогда не приходило в голову, что она может просто исчезнуть — это все равно что солнце перестало бы светить или небо упало на землю. Но ничего не произошло, жизнь продолжалась, как обычно, и проходила мимо них, погрузившихся в боль и страдание. Люди смеялись, работали, но Моны не было.

Они долго жили надеждой: может быть, она просто уехала, живет где-нибудь без них и пропала потому, что сама так решила. При этом оба знали, что это неправда. Вскоре исчезла еще одна девушка, и они не могли обманывать себя и считать это простым совпадением. Потом, это было совершенно не похоже на Мону: Мона, их любящая, заботливая дочь, никогда бы не смогла причинить им такую боль.

В день, когда умерла Линнеа, он окончательно убедился в том, что Мона в раю. Болезнь и горе измучили и иссушили его любимую жену, и от нее осталась только тень. Она лежала в кровати и держала его за руку, и он отчетливо понимал, что наступил день, когда он останется один. Она лежала так, в сознании, несколько часов; потом в последний раз сжала его руку, и вдруг на ее лице появилась тихая, ясная улыбка. В глазах Линнеа зажегся свет, которого он не видел уже десять лет, с тех самых пор, как она так глядела на Мону. Лучась счастьем, Линнеа смотрела на кого-то у него за спиной и умерла с улыбкой на устах. Он понял: Линнеа умерла счастливой, их дочь встречала ее у входа в тоннель. После этого ему стало намного легче переносить одиночество: теперь жена и дочь, те, кого он любил больше всего на свете, были вместе. И то, что он присоединится к ним, всего лишь вопрос времени. Он ждал этого дня, но до той поры обязан вести достойную жизнь, какую вели они вместе. Бог не любит малодушных, и он не осмеливался сделать что-нибудь с собой и рисковать своим местом возле Линнеа и Моны в раю.

Стук в дверь отвлек его от меланхолических мыслей, он тяжело поднялся из кресла и, опираясь на трость, прошел через веранду и холл к входной двери. Снаружи стоял довольно молодой человек.

— Альберт Тернблад?

— Да, это я. Но сразу должен сказать — если вы что-нибудь продаете, то мне ничего не надо.

Молодой человек улыбнулся.

— Нет, я ничего не продаю. Меня зовут Патрик Хедстрём, я из полиции. Нельзя ли зайти к вам ненадолго?

Альберт молча шагнул в сторону, пропуская его внутрь. Он пошел впереди, показывая дорогу на веранду, и там пригласил полицейского присесть на диван. Альберт не спрашивал, зачем он пришел, ему не надо было спрашивать: он ждал этого больше двадцати лет.

— Какие потрясающие растения! Прямо как в сказке про Джека и бобовый стебель. — Патрик принужденно усмехнулся.

Альберт молчал и спокойно смотрел на Патрика: он понимал, что полицейскому нелегко начать разговор и приступить к делу. Хотя на самом деле беспокоиться не стоило: после стольких лет ожидания правда наконец принесла бы ему облегчение, хотя, конечно, и боль тоже.

Патрик откашлялся и сказал:

— Ну, так дело в том, что мы нашли вашу дочь. Мы нашли вашу дочь и можем с уверенностью сказать, что она была убита.

Альберт только кивнул в ответ. Он чувствовал некое умиротворение: по крайней мере, он сможет похоронить дочь, будет могила и он сможет туда ходить. Он положит Мону рядом с Линнеа.

— Где вы ее нашли?

— На Кунгсклюфтане.

— Кунгсклюфтан? — Альберт наморщил лоб. — Но как же так вышло, что на нее никто не наткнулся раньше? Там ведь бывает очень много людей.

Патрик рассказал ему об убитой немецкой туристке, о Моне и даже о том, что другая убитая — это, возможно, Сив Лантин. Он объяснил Альберту, что убийца, по всей видимости, привозил туда жертвы ночью, когда его никто не видел. Поэтому они и пролежали там все эти годы.

С некоторых пор Альберт довольно редко бывал в поселке и поэтому, в отличие от остальных фьельбакцев, не слышал об убийстве немецкой девушки. И когда Патрик рассказал ему о ее судьбе, он почувствовал комок в горле: ведь где-то кто-то переживает такую же боль, как и они с Линнеа, и где-то живут отец или мать, которые больше никогда не увидят свою дочь, — вместо нее придет ужасная весть. Альберту было намного легче по сравнению с семьей убитой девушки: его боль притупилась и уже не резала как нож, а им еще придется мучиться и привыкать к потере долгие годы. Сердце Альберта болело за них.