А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

Так, на «направление» села Инна Васильевна. Очевидный минус – ночь мы точно не поспим, потому как она уже лет двадцать как не работает на выезде и чувство жалости к бригадам у нее напрочь атрофировано. Один маленький, но плюс – сейчас мои «знакомые» выхватят по первому разряду.

– Нам Антон нужэн, гаварю! – повышает голос толстяк. – Есть он, нэт?

– Да мне плевать, кто вам нужен! Я вас знать не знаю, и Антона вашего тоже!

– Ти зачэм так разговарываэшь, э?

– Ты меня еще поучи, боров! – взвивается Инна. – Тебе сколько лет, что ты тут меня воспитывать начинаешь?!

– Слюшай, зачэм тэбэ лэт, а? – присоединяется женский голос – тоже знакомый, естественно. – Тэбэ русским язиком гаварят…

– Это ты у себя на пальме «рюсським язиком» называй! Отвали от окна, пока милицию не вызвала!

Ладно, пора и мне вмешаться. Выхожу в коридор, отпихиваю плечом толстяка и несостоявшуюся вдову.

– Инна Васильевна, карточку можно четырнадцатой!

– На! – карточка белой птицей выпорхнула из окошка.

– Э… ты, Антон, да?

– А кто интересуется? – презрительно отвечаю я. Поворачиваюсь спиной и направляюсь к выходу.

Бригады почти все разъехались, на лавочке только скучает Анечка «Лилипут», дожидаясь своего врача. Закат благополучно догорел, и потемневшее небо радостно затянули чернильные тучи, грозящие обрушить снежную метель на наши головы. До чего же мерзкая погода!

– Эй, падажди, да! – слышу сзади. Останавливаюсь.

– У меня вызов.

– Падаждет твой вызов, – толстяк наклоняется ближе, дыша луком и непереносимо отвратным производным больного гастритом желудка. Брезгливо морщусь и отдаляюсь. – Ти… это… кароче… в общэм… чего хочэш?

Насмешливо смотрю на него. До чего же наглая рожа! Даже страха в глазах нет. Он преисполнен уверенности, что за свои деньги весь мир может купить. Не то, что какого-то там фельдшера «Скорой помощи»…

– Спать хочу. И есть. А еще хочу на вызов поехать – а ты мне мешаешь.

– Нэт, ти эта, брос прыдуриватса, э! Дэнэг тэбэ сколка нада?

– У тебя столько нет, – отвечаю я. Пока не пришла Офелия, ставлю терапевтическую сумку на лавку.

– Э-ээ, ест – нэт, мои праблэм, ти скажи, сколка хочиш?

Ну не мразь ли? Даже не пытается извиниться.

– Посмотри на мое лицо, ты, рыло свиное, – зло цежу, наклоняясь к нему. – Я твоего восемь раз траханного родственника, который по собственной дурости две машины расколотил, живым до больницы довез! Спину надрывал, пока эту тушу на носилках таскал! А ты мне в благодарность нос разбил, гнида. Сколько я хочу, спрашиваешь? Я хочу сейчас твою рожу об асфальт так приложить, чтобы у тебя из задницы кровью брызнуло!

Толстяк наливается красным, но взрыва не происходит. Как я сказал, он сейчас не в том положении. Молчит. Молчу и я, сверля его взглядом. Он отводит маленькие глазки в сторону, разглядывая стоящую на лавке сумку. Сумка старенькая, синие ее бока покрывают кривые царапины от многочисленных ударов о дверные косяки и спинки кроватей, наклейка с эмблемой Красного Креста затерта до неузнаваемости, пластмассовые замки, изначально установленные на ней, давно перестали существовать. Вместо одного бригадные умельцы приспособили гнутую железную пластину, роль второго выполняет скрученная канцелярская резинка. Позорище, иными словами.

Я сажусь на лавку и открываю укладку. Шприцы-«двадцатки»[23] с шелестом радостно падают из ячейки, потому как заслонка из оргстекла отсутствует, а лейкопластырь, выполняющий роль временного фиксатора, то и дело отклеивается.

– Видишь?

– Э?

– Это видишь, спрашиваю? Вот с таким дерьмом мы и работаем, все валится и сыплется.

Не понимает, тупо моргает глазами. Ладно, буду попроще.

– Мне не нужны твои деньги, – говорю я, вставая и захлопывая укладку. – Я ни тебя, ни вас всех, знать не желаю и не хочу иметь с вами ничего общего, даже землю под ногами. Но терапевтические сумки у нас на «Скорой помощи» – полное барахло, работать с ними одно мучение, а денег на покупку новых нет. Все понял?

– Сколка? – хрипло говорит толстяк.

Ладно, не буду наглеть. Говорю вполголоса.

– На нашей подстанции девятнадцать бригад. Новая хорошая терапевтическая укладка, германского производства, в «Медтехнике» стоит что-то около четырех тысяч рублей. И если я в ближайшие дни узнаю, что от анонимного доброжелателя на нашу подстанцию бескорыстно поступило девятнадцать таких укладок – я заберу заявление. Только тогда. Вопросы есть?

Мотает головой. Вопросов нет.

– Бывай, благодетель.

На счастье, Офелия спустилась уже после того, как мои новые друзья укатили, потому как она уже была на взводе. Из всех периодов приема пищи ужин для нее священен и особенно почитаем, поэтому любой больной, вызвавший бригаду в промежуток с восьми до девяти вечера, попадает под разряд лютейшего из врагов. Плюс – сам вызов, «лежит БОМЖ, гл. вход Центр. рынка».

Бомжи – это особая категория людей, с которой у остального социума сложились довольно странные взаимоотношения. Слов нет, их жалко, этих опустившихся, истерзанных жизнью людей, ночующих на лавках, дрожащих от холода в переходах, копошащихся в мусорных баках в поисках себе на обед того, что любой другой человек не предложил бы своей собаке. Но это – поверхностная жалость, абстрактная и не имеющая никакого материального базиса под собой. Так многим из нас жалко отчаянно визжащих свинок, которым цинично режут глотки на бойнях угрюмые волосатые мужики в окровавленных фартуках, но, тем не менее, все мы любим и колбасу, и бифштекс, и котлеты, и прочие производные из этих неправедно убиенных.

Бомжей всем жалко, но никто ничего не делает для них. Они – истинно «ненужные люди», если использовать термины упомянутой Зябликовым статьи. В день до трех десятков звонков поступает на линии «03» с гневными выпадами в адрес наших медиков, позволяющих этим «ненужным» тихо умирать на асфальте. Голоса звонящих просто вибрируют от праведного гнева, одержимые пароксизмом человеколюбия, сострадания к ближнему и ненависти к нашей вопиющей черствости и цинизму.

Простой пример обычного разговора диспетчера с таким вот идейно одержимым:

– Я жилец дома номер семнадцать по переулку Еловому. У нас возле подъезда уже две недели лежит бомж. Ему плохо. А ваша «Скорая» отказывается его забрать! Мы будем на вас…

– Что с ним?

– Откуда я знаю, что с ним! Вы – врачи, вы и выясняйте! Мы уже четыре раза за эти две недели вызывали к нему «неотложку», ваши приезжали, давление ему мерили и уезжали. А забирать его отказывались! Он лежит возле подъезда, тут дети!

– Хорошо, откуда вы знаете, что ему плохо? Вы его расспрашивали? Он жалобы какие-то предъявлял на здоровье?

– Девушка, вы что, издеваетесь там все? Я вам русским языком говорю, что человеку плохо, ему надо в больницу, а вы мне про жалобы какие-то!

– А вы сами к нему подходили?

Нет, конечно. Зачем? Краткая предыстория – бригада действительно ездила к этому бедняге четырежды. Все четыре раза он от помощи категорически отказывался, поливал бранью врача и фельдшера. Один раз, под напором возмущенной общественности, его все-таки отвезли в «тройку». Там он пробыл ровно полчаса, пока врачи приемного отделения не осмотрели его и признали неподлежащим стационарному лечению. Диагноз – «алкогольная энцефалопатия»[24]. С этим в стационар не кладут. Больница – это не приют для сирых и убогих, а место, где проходят лечение те люди, чье состояние слишком тяжелое, чтобы лечиться амбулаторно или дома. И она не резиновая, к великому сожалению, количество койко-мест там ограничено. Вряд ли бы тот гуманный житель дома номер семнадцать обрадовался бы, если бы лично ему или его близким отказали в госпитализации только по причине того, что в стационаре нет мест, все свободные заняты бомжами. Мой знакомый врач из приемного «тройки» всегда говорил так: «Хорошо, я сейчас его положу. А завтра заболеет твоя мама, но места ей уже не будет. Или она будет лежать рядом с ним, дышать его вонью, цеплять от него вшей и туберкулез. Ты согласен?».