Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

сделала шаг назад, как бы ожидая удара, опрокинула стул и попятилась дальше, пока не прижалась к стене. Вид ее выражал мольбу. Саша почувствовал, как внутри у него шевельнулась неуместная, непозволительная жалость. Разъяренный не столько уже на Фаину, сколько на себя самого за эту жалость, он заорал что было сил. Он кричал, что она его предала. Это подлость — так бесцеремонно распоряжаться чужой судьбой. Почему она присвоила себе это право? Кто она такая?

— Отдай паспорт! — гаркнул он.

Фаина положила паспорт на стол и отступила назад к стене. Паспорт она держала на груди за лифом. Серая книжечка была тепла и уже пахла ее духами. Внутри у него опять все колыхнулось. Но это была не жалость, а чувство другое, до того ему не знакомое. Оно охватывало разом, как жар. Вместе с жалостью к этой испуганной и такой перед ним виноватой женщине новое чувство составляло какое-то сумасшествие. Это было так ново и так сильно, что Саша испугался. Он сел и закрыл лицо руками.

Фаина поняла это как отчаяние. Она стала его просить, стала умолять, чтобы он не отчаивался так сильно, потому что она не может на это смотреть. Конечно, ее вина немалая. Но она должна была поступить только так. Не надо ездить в Заполярье. Рассказывают, как один человек там погиб. Зимой, полярной ночью, он вышел в пургу и заблудился тут же, в десяти шагах от дома. Конечно, несчастье может постигнуть и в тропиках, нельзя угадать, где тебя ждет беда. Но все же это страшнее всего — заблудиться во тьме. Это самое жуткое. Ну, что бы не переждать немного? Будет набор в какое-нибудь другое место, и тогда можно поехать. Ведь много всяких наборов…

Он встал и прошелся из угла в угол, чтобы подавить в себе бурю. Желая его утешить, Фаина подошла и (глупая женщина!) обняла его. На минуту близко от себя, гибельно близко он почувствовал ее грудь, ее живот и эти медные волосы, которые так удивили его утром. Он ее оттолкнул.

— Глупости бабские! Мне девятнадцатый год, я не мальчик! А на вид мне дают двадцать пять! Я трубы гну об коленку. Могу бочку огурцов прикатить на шестой этаж. Я в гнилой колодезь лазал, на кладбище ночевал. А вы хотите нагнать на меня страху! Разводите тут свои сопливые нежности!

По совести говоря, бочку он выдумал тут же на ходу. Почему с огурцами? И для чего ее катить на шестой этаж? С кладбищем тоже было не совсем так. Но ему очень важно было убедить себя в силе и мужской независимости, чтобы она не думала, будто он лишен всякой власти над собой и потому с ним можно делать что вздумается.

Но она и не думала так — вот ведь что! Она хотела верить и верила, что он действительно мужественный человек. Саша понимал, что ломится в открытую дверь. Но другого пути не находилось. Остановиться он уже не мог. Он кричал:

— Какая добрая тетя — пожалела сиротку! А не подумала, где я буду дожидаться этого другого набора? И что я буду есть? — Он бросил ей сторублевку вместо той, которую она отдала вербовщику. — Или, по-вашему, назад к тетке?

— Мы что-нибудь придумаем, — уверяла она. — Мы что-нибудь придумаем.

Потом она ушла на дежурство во вторую смену, Саша остался один. Чтобы убить время и успокоиться, он опять принялся за будильник. Работа не шла на ум. Он думал о том, как всполошатся его домашние, когда узнают, что он сбежал, какими проклятиями будет осыпать его тетка. Заявят в милицию, сообщат приметы: рост высокий, широкоплеч, глаза серые, одет в полушубок. Будут искать, как вора. А в школе что! Сбежал десятиклассник, невероятный конфуз. Весь наработанный процент успеваемости летит ко всем чертям в свете позорного факта. Дела! И что самому-то ему делать в свете того факта, что его обмишурила эта рыжая?

Но едва мысль касалась Фаины, он чувствовал снова ее самое, запах ее духов, и на него с прежней силой налетала та же сумасшедшая буря. Тогда он ложился на тахту лицом вниз и принуждал себя думать о трезвом, о нужном — о деле. Может, как-нибудь попытаться догнать партию? Вряд ли… Как догонишь поезд? А может, уехать в область? Там ведь тоже есть наборы. Тем более здесь на улицу лучше не показывайся — зацапают и отведут домой. Значит, нужно сейчас же, не теряя времени, уходить. Но странно: чем большая необходимость во всем этом виделась, тем меньше решимости он в себе чувствовал. Причина открылась только ночью, когда вернулась Фаина. Оказывается, он ее ждал — втайне от себя самого.

5

Так началась их любовь.

«Любовь, любовь! — воскликнул этот почтенный сановник, поглядев мне во след. — Когда же ты заключишь союз с благоразумием?»

Давно, едва ли не в детстве, Саша прочел эти слова в старинной книге про кавалера де Грие. В книге он мало что понял. Да и в самих словах этих он толком не разобрался. Ему нравился их строй, в котором не было ничего от правды, зато было изящество. Особенно ему нравилось «воскликнул этот почтенный сановник». Тут все было чеканно. Даже слово «этот», которое будто бы было не обязательно, было тем не менее обязательно здесь и прекрасно. И то, что сказано было не «в след», а «во след», ему нравилось тоже. С тех пор всякий раз, когда кто-нибудь говорил «любовь», он мысленно добавлял: «воскликнул этот почтенный сановник».

Он любил ее страшно — именно так. Если бы эту любовь у него отняли, он не смог бы жить. Дивясь счастью, которое на него свалилось, он страшился дня, когда Фаина разлюбит его, или он разлюбит ее, или им придется расстаться поневоле, и тогда все кончится. Кончиться это должно было. Счастье было слишком ослепительно, чтобы длиться долго. Так он думал.

Фаина была для него все. Прежде всего она была ему друг. Она разделяла его фантазии, лазила с ним на крышу ставить антенну, играла с ним в шахматы. Один раз они ходили на охоту, и она подстрелила бекаса. А варили еду и мыли посуду они по очереди, как мужчины. В их дружбе было много мужского: бескорыстность, прямота, верность и равноправие.

Однажды такой друг у него был, но он переехал с родителями в Казань. Но то был парень, а это женщина. Саша не забывал об этом ни на минуту. Даже если он вовсе об этом не думал, то и тогда помнил, потому что память эта была