Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Давыдович Гольдфарб

На небольшой сцене у стены стоял огромный, натянутый на подрамник красный холст. Перед ним на полу и на стульях расположились два десятка гостей – экзальтированная московская богема, попивающая экзотические напитки из валютного магазина. По стенам развешаны агитплакаты и лозунги. Играет парадная музыка. Трое добровольцев, лица которых скрыты масками, одетые в физкультурную форму, вооружившись кистями и красками, пытаются изобразить на холсте иллюстрацию к сегодняшней передовице из «Правды» – о досрочном вводе в строй Минского домостроительного комбината. «Вдохновители и организаторы» мероприятия – пузатый, грузный Комар, с троцкистской бородкой, в старорежимном жилете, и нервный, лохматый Меламид, похожий на Чарли Чаплина, у которого сбрили усы, – дают рисовальщикам инструкции через милицейский матюгальник, а публика, похохатывая, комментирует творческий процесс.

(Много лет спустя стилизация советской массовой культуры, изобретенная Комаром и Меламидом, стала популярной в постперестроечных московских ресторанах и в бутиках Гринвич-Виллиджа. Но в 1974 году в СССР, когда эти лозунги всерьез висели на всех углах, соц-арт был не просто забавным – это было вызывающе смешно, как только может быть смешно ироническое богохульство.)

Вдруг раздался звонок в дверь. Появившийся на пороге человек в темном плаще предъявил удостоверение:

– Я из уголовного розыска. Что здесь происходит? Кто хозяин?

– Здесь хеппенинг, – сказал побледневший Меламид, качнув копной волос и сверкнув очками. – Это моя мастерская.

– Хеппи… чего? – переспросил сыщик.

– Театрализованное действо, – нашелся кто-то из гостей. – Не хотите ли поучаствовать?

Все, кроме Меламида, решили, что гость – ряженый участник представления.

– В этой квартире произошло покушение на убийство, – сказал сыщик могильным голосом.

Из публики раздался крик притворного ужаса.

– Убийство кого? – спросил Меламид.

– Кого? Кого? – закричали среди гостей.

– Человека. Вот это – это что? – сыщик указал на бурые пятна под батареей.

– Это краска, – сказал Меламид. – Здесь мастерская художника.

– Это кровь, – драматически возразил сыщик. – Имеется акт экспертизы. Он не стал объяснять, как провели экспертизу в запертой квартире.

– Среди присутствующих есть Гольдфарб Александр Давидович? – спросил детектив.

– Кровь! Кровь! – в восторге завопили гости. – Подать сюда Гольдфарба! – впрочем, большинство из них понятия не имели, кто такой Гольдфарб.

– Молчать! – вдруг заорал сыщик. – Вам смешно?! Наркотиков небось накурились? Ну я вам сейчас!.. – и захлопнул за собой дверь.

Публика покатилась от хохота. Меламид стоял бледный, как незагрунтованный холст.

Через несколько минут в мастерскую ворвался отряд милиционеров. Всех присутствующих препроводили в автобус и отвезли в отделение, где рассадили по комнатам и стали допрашивать о том, не знакомы ли они с человеком по имени Игнашев и что им известно о Гольдфарбе. Молодежь из приличных семей, участники хеэппенинга, стали звонить родителям. Вскоре к отделению начали подъезжать родительские «Волги», чтобы вызволить детей. Оказавшийся среди гостей второй секретарь аргентинского посольства требовал встречи с консулом. Был уже поздний вечер, когда всех отпустили по домам. Словом, скандал получился на славу.

* * *

Слух о том, что милиция разгромила хеппенинг в мастерской художника Меламида, разнесся по Москве и попал в вечерние радио-новости. Я услышал об этом по «Голосу Америки» раньше, чем Меламид смог меня разыскать, и сам позвонил ему:

– Что у тебя произошло?

– Это тебя надо спросить! Что ты у меня в студии устроил? Вы поросенка резали? Там лужа крови.

Я помчался к Козловскому, так как у меня не было даже координат Игнашева. Козловский находился в прекрасном расположении духа. Он паковал чемоданы. Накануне ему неожиданно выдали визу – часть «парадного выпуска» евреев к приезду Никсона.

– А, привет, – сказал Козловский. – Я как раз собирался тебя разыскивать. С Игнашевым есть осложнения. Меня утром менты допрашивали, и я был у него в больнице.

Поначалу, рассказал Козловский, все шло точно по плану, если не считать, что приятель-врач оказался вовсе не хирургом, а невропатологом, и, делая надрез на голове, задел какой-то сосуд. В результате на меламидовский пол натекла лужа крови, которую злоумышленники наспех затерли тряпками. Затем Игнашев приехал в больницу, откуда, как положено, о пробитой голове сообщили в милицию. Сонный милиционер, посетивший пострадавшего, лениво записал рассказ о пьяной уличной драке в протокол.

Но через несколько дней история, по всей видимости, дошла до деверя в ЦК КПСС, потому что в больницу нагрянула целая следственная бригада из городской прокуратуры и Сергея допросили всерьез.

– И он не нашел ничего лучше, чем сообщить им адрес мастерской Меламида и сказать, кто его туда привел?

– А что он мог сделать? Его спросили, где он ночевал в ту ночь, и кто видел его последним, и кто может это подтвердить. Он меня тоже назвал – меня допрашивали как свидетеля.

– Молодец! На него напали на улице, а лужа крови – в квартире.

– Он сказал, что после того, как получил по голове, вернулся в квартиру.

– Ну что ж, делать нечего, – сказал я. – Пойду сдаваться.

Следователь «по особо важным делам» с ромбиком юрфака МГУ на лацкане торжественно объявил мне, что я прохожу свидетелем по делу о нападении и причинении серьезных телесных повреждений гражданину Игнашеву. По виду он был хитер как лис, а по его вопросам было ясно, куда он клонит: когда я привел Сергея в мастерскую? Сразу ли я ушел? Не пили ли мы с ним? Не ссорились ли? Кто может подтвердить, что я действительно ночевал дома? Зачем вообще я привел его в незнакомую квартиру и оставил ночевать одного?

– Человек попросил ключ, и я не стал задавать вопросов, – отвечал я. – Думал, что к нему девушка придет, понимаете?

Отпуская меня, следователь многозначительно сообщил, что я ему еще понадоблюсь и чтобы я не уезжал из города.

Из прокуратуры я снова отправился к Козловскому:

– Сходи в больницу, скажи Сергею, что если меня обвинят в том, что я дал ему по голове, то мне придется все рассказать. Потому что за удар по голове положено семь лет, а за уклонение от воинских сборов – всего три.

– А если выяснится, что ты дал ему по голове по его просьбе, тогда десять? – ехидно заметил Козловский.

– Вова, без шуток, передай Сергею, что единственный шанс для него выпутаться из этой истории – это поскорее жениться на Диане и уехать. У меня есть предложение – связать его дело с визитом Никсона. Когда назначена свадьба?

– По-моему, тридцатого.

– А Никсон приезжает 28-го. Нужно так все повернуть, чтобы деверь в ЦК ничего не смог сделать. Например, пусть Диана пригласит госпожу Никсон на свадьбу. А заодно госпожу Киссинджер и всю американскую прессу. У нас détente или не détente? Никто не посмеет разгромить российско-американскую свадьбу в дни саммита. Что станет говорить cенатор Джексон?

– Окей, – сказал Козловский, – передам. Послезавтра у меня проводы. Приходи с Валентиной.

* * *

Выйдя от Козловского и поймав на Тверском бульваре такси, я обнаружил, что за мной идет плотный хвост. Серая «Волга» и белые «Жигули», по три топтуна в каждой машине, не считая шофера, прилепились к моему такси, ничуть не скрываясь, напоминая скорее охрану, чем слежку.

– Во пасут! – с уважением заметил таксист, который тоже обратил на них внимание.

«Это не милиция по поводу Игнашева, – подумал я, – скорее это Контора по поводу Никсона. Сегодня 20 июня, неделя до приезда американского президента». По опыту московского саммита 1972 года было известно, что всех потенциальных возмутителей спокойствия должны поместить под административный арест на 15 суток, чтобы не устраивали демонстраций и интервью с западными телеканалами. Столь плотная и открытая слежка может только означать, что меня локализовали, чтобы вскоре взять под стражу.

Конечно, мне не хотелось две недели сидеть под замком. Но по опыту я знал, что уйти от наружного наблюдения Конторы практически невозможно. «Наружке» беспрекословно подчиняется милиция, она оборудована индивидуальными радиотелефонами. Выйдя на связь с ГАИ, она в состоянии перехватить любую машину, которая попытается от нее оторваться. В метро топтуны все время шепчут себе в рукав, передают на поверхность маршрут передвижения «объекта», и, если тот выходит на случайной станции, наверху его встречает та же машина, что проводила до метро на другом конце города. «В общем, – подумал я, – надо готовиться к отсидке. Однако интересно, что хвост прицепился ко мне у Козловского, неужели они все-таки не знают, где