Дети капитана Гранина - Владимир Рудный

Командиры переглянулись. А Гранин повеселел: не подвел его мичман!..

А еще через день было открытое партийное собрание. Коротки собрания на войне: и некогда, и опасно. Между двумя скалами Хорсена уселись кто где. Вел собрание Богданыч, после Эльмхольма - признанный политрук. Главное в повестке дня - выстоять. Как выстоять на взятых десантами островках. Но, как положено, сначала прием в партию. Заявлений два - Щербаковского и Горденко. Алешу в тот день ранило в ногу, его отправили на Ханко. Колебались, разбирать заглазно или не разбирать?

- Разрешите сказать, - бледный от волнения, поднялся Щербаковский. - При м-не орленка ранило. Утром ходили мы на шлюпке мины с-тавить. На обратном п-ути и ранило. П-ровожал его, п-лачет: а как же, говорит, с-обрание?! Никогда он не плакал, д-аже когда к-арточку я отобрал... Ты не ст-рой р-ожу, Б-архатов!-Щербаковскому показалось, что Бархатов гримасничает. - Я ему ф-отографию в бушлат вложил, х-оть он и не видел. С-амому отважному...

Богданыч чуял, когда надо остановить Щербаковского, чтобы не наговорил лишнего. Он строго спросил;

- У тебя все, Иван Петрович?

- П-ускай все, - махнул рукой Щербаковский и плюхнулся рядом с Бархатовым на опрокинутую ржавым килем вверх шлюпку.

Решили разбирать. Приняли Горденко.

Дошел черед Щербаковского. Он притих, с опаской поглядывая на Бархатова: что же скажет этот строго принципиальный товарищ? Говорили разное - хвалили, критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал ему такую характеристику, что Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза: неужто Бархатов его так одобряет? Когда Бархатов сказал ему, что ухарство хорошо в десанте, когда идешь в тыл противника, напролом, а теперь надо, мол, собрать себя в кулак и с некоторыми привычками распрощаться, он выслушал это не с обидой, а с болью и стыдом.

Богданыч, может, он хотел подбодрить Ивана Петровича, сказал, что без него рота не рота. Щербаковский умеет развеселить людей, когда, кажется, совсем не до веселья. Но, видя с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бороду, Богданыч высказал то, что и было главным в эти дни для всех:

- Прет фашист вперед. Нам трудно. На Ханко под бомбами и снарядами не легче. А всей стране еще труднее. Главная задача - выстоять. А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы знаете - нам легче было остров штурмовать, чем сутки лежать на скале. Надо вгрызаться в гранит, как Парамошков, но выстоять! Член ВКП(б) не чин, - обязанность. Обязанность жить, как Фетисов жил.

Приняли и Щербаковского кандидатом в члены ВКП(б).

Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На "Кормильце" вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он - как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: "Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение", целовал ее и принимался за Алешу: "Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!" И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы "задраивал" штаны и требовал, чтобы мать "завела пластырь на пробоину" в штанах, разодранных в уличном бою...

При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка.

Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников - оттуда легче сбежать в часть.

В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись "Самому отважному" и осклабился:

- Ишь, сестренка наша, знала, кому дарить!..

Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал ее так, будто впервые видел. Как она сюда попала? Иван Петрович прислал, что ли?

- Может, чужая в реестр попала? - улыбался писарь.

- Моя, моя, - заверил Алеша. - Давай, где тут расписаться.

Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал в город. Было пасмурно, накрапывал дождь. Ухали разрывы дальнобойных. Все побито, пожжено, всюду воронки; все живое под землей. До самого Дома флота напротив львов и серого обелиска, сваленного еще в начале войны, Алеша никого не встретил. Дом флота, щербатый от осколков, с улицы заколоченный, казалось, покинут, но окна замурованы кирпичами, раз укреплен - живет.

Алеша прошел двором в кинозал. Показывали "Мы из Кронштадта". Он притулился у стены, глядя на экран. "Ты кто?" - спрашивал белогвардейский полковник связанного матроса. "Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?.." Алеша уже знал, что сейчас прозвучит гордый ответ юнги беляку: "Красный балтийский моряк!.." Но едва юнга бросил эти слова, в зале раздался голос Бархатова:

- Как наш орленок!

"Наши здесь!" - обрадовался Алеша.

- Что же ты смотришь, Иван Петрович?! - крикнули в зале, когда беляк сбросил с обрыва последнего из матросов.

- П-усть живет до конца сеанса!

Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами.

- Товарищ мичман, это я, Горденко...

- П-одлечился?

- В дом отдыха отпустили. На семь суток.

- Вот и жми в д-ом от-дыха.

- А вы куда? В рейд по тылам? Я с вами. Я здоров.

- Т-ы не якай и не п-артизань...

...В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья группа Щербаковского, специально вызванная с Хорсена, чтобы взять "языка" на восточном фланге Гангута, отдыхала, не расставаясь с оружием. Ждали сигнала посадки на катер. На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся в подушку, боясь, что его обнаружат. Щербаковский посмеивался: он уже доложил командиру о бегстве Горденко от медиков, но Алеше ничего не сказал.

В сводчатую комнату заглянул капитан, в чьем ведении находились восточные острова. Он спросил с порога:

- А ну, войско, сознавайся - кто тут "зайцы"?

Никто не ответил. Капитан покачал головой и ушел.

- Ш-ары на стоп! - скомандовал Щербаковский. - Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию.

Алеша поднял голову и сел. Щербаковский наслаждался: