В ловушке любви - Франсуаза Саган

Этому ужину, казалось, не будет конца. В гостиной я подошла к окну и вдохнула в себя холодный и горький воздух ночи. Неумолимый воздух одиночества. Он заполнил весь город, навис над спящими, сгустился вокруг одиноких ночных прохожих. Он заставлял мечтать о деревне все эти головы, сморенные сном или алкоголем. Но в этом застывшем салоне, среди застылых гримас этот жесткий и вечный ветер, прилетевший из глубин галактики, был моим единственным другом, единственным доказательством моего существования. Когда ветер улегся и волосы снова упали на лоб, мне показалось, что сердце сейчас разорвется и я умру. Умру? А почему бы и нет? Тридцать лет назад мне пришлось принять жизнь из-за того, что какая-то женщина и какой-то мужчина полюбили друг друга. Почему же теперь, тридцать лет спустя, не умереть одной женщине — в данном случае мне, — которая никого не любит и потому не желает дать жизнь новому существу? Как часто самые примитивные рассуждения, рожденные плоской логикой, на поверку оказываются самыми верными! Достаточно взглянуть, до какой степени падения дошло общество, погрязшее в лженауке и лжеморали. Так мои мысли блуждали где-то, но это совсем не мешало: я вовремя отвечала улыбкой на реплики, благодарила, когда мне давали прикурить, вставляла в разговор ничего не значащие слова. Я была далеко от них, но, к сожалению, не выше их. Впрочем, моя отрешенность Ставила под сомнение мое понимание этих людей. И действительно, во имя кого и чего их судить? И если в тот вечер я испытывала острую потребность уйти, покинуть их, то объяснить это могла лишь тем, что я задыхалась среди них и уже не могла больше владеть собой. Это правда, я ничего не понимала в правилах их игр, в их успехах и падениях. И не хотела понимать. Нужно было оторваться, отбиться. Этот регбистский термин был тут весьма кстати. Всю юность я играла на первой линии, а в схватке с Аланом держала оборону. Но теперь сердце сдало, и я не хотела больше играть. Я покидала зеленое поле, на котором пожухла трава. Это было мое поле, на нем не было ни судьи, ни правил. Я была одна. Я была ничем.

Юлиус прервал мои размышления. Он стоял рядом и был мрачен.

— Ужин показался вам слишком длинным, не так ли? Вы сегодня задумчивы.

— Я вдыхала ночной воздух. Я его очень люблю.

— Интересно — почему?

Он был так агрессивен, что я удивилась.

— По ночам кажется, что ветер несется с гор и полей. Он пролетает над свежей землей, деревьями, северными скалами… И… это приятно…

— Он пролетает над землей, в которой гниют миллионы трупов, над деревьями, которые питаются этой землей. Он пролетает над гниющей планетой, над грязными пляжами и пересолеными морями… И вы находите это приятным, да?

Я в изумлении уставилась на него. Я в общем-то никогда не приписывала ему склонность к лирике. Но даже если бы и попробовала, то лирика вышла бы весьма условной: ледники, эдельвейсы, стерильная природа. Но то, что я услышала, было для меня неожиданностью. Влечение к отвратительному как-то не вязалось в моем воображении с образом преуспевающего делового человека. Решительно, я мыслила стереотипно и примитивно. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Говорю вам, планета больна. А этот салон, который вы так презираете, всего лишь нарыв на теле, которое уже разлагается. Причем не самый страшный нарыв, уверяю вас.

— А вы весельчак, — пробормотала я.

— Нет, — ответил он. — Я не веселый человек. И никогда им не был.

И он удалился, оставив меня сидеть на софе. Я смотрела на его прямой силуэт, на очки, стекла которых отражали свет. И не было ничего общего между Юлиусом А. Крамом, что лежал на песке, жалуясь на одиночество, и тем человеком, который пересекал сейчас салон. Стремительный, холодный, презрительный, он сейчас как никогда вызывал во мне страх. Люди пак обычно расступались перед ним, и теперь я очень хорошо понимала почему.

14

На следующий день около пяти часов вечера мне передали, что у входа в редакцию меня ждут мужчина и собака. Я бросилась вниз. Это были действительно они: мужчина и собака. Один держал другого на руках. Они стояли напротив стеклянной двери против солнца. Я вышла к ним и тут же оказалась в вихре шерсти и визга. На какое-то мгновение я прижалась к Луи, и в этот миг мы трое, наверное, представляли собой очень дружную семью, застывшую в минуту прощания или встречи на перроне вокзала. Щенок был желто-черный, с толстыми лапами. Он, не переставая, лизал меня, словно все два месяца, то есть с самого рождения, ждал встречи со мной. Луи улыбался, а я была так рада и довольна, что в порыве поцеловала его тоже. Щенок вдруг принялся неистово лаять, и все сотрудники журнала вышли из кабинетов, чтобы взглянуть на него. Когда схлынул шквал привычных эпитетов «Какой маленький, какие толстые лапы, да он вырастет в огромного пса…», после того как щенок вволю порезвился на рабочем столе изумленного Дюкре, Луи, наконец, взял дело в свои руки.

— Ему нужно купить ошейник и поводок. Еще мисочку и подстилку. А еще ему надо придумать имя. Пойдемте…

Мне показалось, что это гораздо важнее, чем статья, которая не клеилась с самого утра, и мы вышли из редакции. Луи держал щенка под мышкой, а свободной рукой сжимал мою ладонь. По его походке было сразу заметно, что и у меня и у щенка есть причины следовать за ним. Он был на сером «пежо», и мы влезли в него все втроем. Щенок устроился у меня на коленях и с торжествующим видом смотрел мне в лицо.

— Ну что, — спросил Луи. — Наверное, думали, я больше не появлюсь? У вас был удивленный вид, когда вы увидели меня.

На самом деле я вовсе не была удивлена тем, что увидела его. Скорее я была удивлена тем ощущением счастья, которое испытала при виде него. Заметив его за стеклянными дверями, со щенком на руках, я испытала вдруг удивительное чувство, будто нашла свою семью. Но об этом я ему ничего не сказала.

— Нет, я была уверена, что вы придете. Вы не из тех людей, которые бросают слова на ветер.

— А вы хороший психолог, — отозвался он со смехом.

Нам пришлось проехать полгорода, чтобы добраться до магазина, который он выбрал. Париж был мягким и голубым. Он как бы тихо ворчал. Я была вся в собачей шерсти, но очень довольна. Мы выпустили щенка немного побегать по площади Инвалидов. Он, гонялся за голубями и раз десять обмотал поводок вокруг моих ног. Словом, он сразу убедил нас в своей бьющей через край жизнерадостности. Меня раздирал ужас и смех одновременно. Что я буду с ним делать? Луи насмешливо посматривал на меня. Паника, которая тихо поднималась во мне, явно веселила его.

— Ну вот, — сказал он, — теперь на ваши плечи легла настоящая ответственность. Придется все решать за него. Это изменит вашу жизнь, не так ли?

Я взглянула на него подозрительно. Я спрашивала себя, не намекает ли он на Юлиуса, на мое положение жертвы, на вечную попытку убежать. Мы пришли домой. Я познакомила щенка с консьержкой. Последняя явно не испытывала восторга от появления в доме нового жильца. Мы расположились в комнате, и щенок тут же принялся грызть обивку дивана.

— Что вы собирались делать сегодня вечером? — спросил Луи.

Форма вопроса обеспокоила меня. Ведь я должна была идти с Юлиусом и Дидье на один закрытый просмотр. Теперь я видела лишь два выхода: взять щенка с собой или оставить дома. Луи тут же решил пресечь мои сомнения.

— Если вы оставите его одного — он будет выть, — сказал он. — Да и я тоже.

— Как это?

— А вот так. Если вы нас бросите сегодня вечером, его и меня, то он начнет выть, а я вместо того, чтобы его успокаивать, буду плакать вместе с ним. А завтра хозяйка выставит вас за дверь.

— А других идей у вас нет?

— Есть. Я сейчас пойду за покупками. Мы откроем окно, потому что стоит прекрасная погода, а потом втроем поужинаем. Здесь. Спокойно. Должны же мы с щенком немного привыкнуть к новой жизни.

Конечно, он шутил. Но у него был такой решительный вид… Я пыталась сопротивляться.

— Мне нужно позвонить, — бормотала я. — То, что я собираюсь сделать, очень невежливо.

Но, говоря это, я прекрасно понимала, что не представляю себе другого вечера, нежели тот, который он только что описал. У меня, наверное, был настолько смущенный вид, что он расхохотался.

— Давайте, звоните, а я пойду куплю собачьих консервов на всех троих.

Он исчез. Несколько секунд я сидела, не зная, что делать. Щенок подбежал ко мне и взобрался на колени. Он стал кусать мои волосы, и минут десять я смотрела на него и рассказывала, какой он хороший, красивый и умный. Словно плохой воспитатель, который только и умеет, что портить детей. Но мне еще нужно было позвонить до того, как вернется Луи. Когда я услышала в трубке сухое «алло» Юлиуса, то впервые за все наше знакомство, этот голос не успокоил меня, а наоборот привел в замешательство.

— Юлиус, мне очень жаль, но сегодня вечером я не смогу составить вам компанию.