Все учесть невозможно - Марина Серова

«Кости, — подумала я в ужасе. — Этот чертов маньяк мог выкинуть мои кости!»

Но нет… Слава богу. Они лежали на месте. Видимо, маленький мешочек не привлек его внимания.

Тогда что он пытался здесь найти? Откуда он взял ключи?

«Да уж, — усмехнулась я, подбирая с пола некоторые предметы интимного туалета, — похоже, мы имеем дело с весьма серьезными ребятишками…»

Наводить порядок мне пока не хотелось. Я перешагнула через груду вещей и сняла трубку. Набрав номер Мельникова, долго слушала длинные гудки, но потом рассудила, что пока это и ни к чему. Перезвоню ему попозже.

Мешочек покоился в моих ладонях. Я достала оттуда заветные косточки и, согрев их теплом своих рук, бросила на стол.

31+9+20

«Вас беспокоит вполне оправданное недоверие к одной особе. Подозрение это было вызвано обстоятельством, которое повергло вас в смятение, так как были задеты ваша застенчивость и стыдливость».

Я рассмеялась. Смех, конечно, получился загробный, но какой же еще смех мог у меня получиться после всего этого кошмара? Конечно, он задел мою стыдливость, разбрасывая по полу интимные предметы моего туалета!

Но — мое подозрение оправдано?!

Глава 11

— Господи, какие же вы были дураки, что не взяли меня в актрисы! — бросила я, с восхищением оглядывая результат моих праведных трудов. Ну, кто бы заподозрил, что эта пожилая дама в зеркале имеет ко мне отношение?

Я присмотрелась. Нет, конечно, что-то общее со мной в ней было. Как, скажем, у моей бабушки с ее единственной внучкой.

Леди получилась вполне изящная и интеллигентная. На мой критический взгляд, даже излишне интеллигентная.

«Народ не поймет», — решила я. Впрочем, мне эта дамочка нравилась. Не хватало только большого розового шарфика на шею. Я немедленно восполнила этот пробел.

— Какая я сегодня трагическая! — патетически воскликнула я, заматывая шарф, как Айседора Дункан. Нет, эта Иванова потрясающая женщина! Все она может, все она умеет…

— И пусть только найдется наглец, который осмелится это оспаривать, — объявила я самой себе.

Передо мной стояло самое лучшее из моих творений.

— Ах, какое блаженство знать, что ты — совершенство! — пропела я и показала зеркалу язык.

Теперь можно отправляться на сеанс прощания. Все остальное увидим потом…

Я выпорхнула из дома, вполне рассчитывая на сегодняшний успех. Главное, Танечка, не забывай о походке. Все-таки тебе идет восьмой десяток…

Преимущества старшего возраста я ощутила сразу. Поскольку пожилая дама за рулем машины выглядела бы в этих краях иностранкой, я была вынуждена воспользоваться транспортом средней паршивости. Если учесть, что до кладбища придется пилить довольно долго, я даже расстроилась. «Впрочем, мне же уступят место», — наивно подумала я, загружая свое немощное тело в переполненный автобус.

Граждане, которым посчастливилось заиметь места, оглядели меня с явным неодобрением. Часть из них, относящаяся к здоровым молодцам, предпочла тут же уткнуться в заоконные пейзажи, а вторая часть начала кряхтеть и извиваться, закатывая глаза, из чего я сделала вывод, что все они неизлечимо больны некой страшной болезнью. Ну и ладно. Придется мне побыть здоровой старушкой, полной жизненной энергии. Не входить же в конфликт с обществом из-за мелких неудобств?

Поэтому я прошла в конец автобуса — вернее, протолкалась, удивляя пассажиров непомерной для преклонного возраста резвостью, и, поправив свой розовый бант и пробормотав, что «сегодня я такая трагическая», чем заставила отшатнуться стоящего рядом гражданина в очках, я устало облокотилась на поручень.

— Вы попросите, может, вам уступят место? — опасливо посоветовал гражданин.

— Да ладно, — беспечно отозвалась я, — мне и здесь хорошо. Кстати, знаете, почему у большинства людей короткие ноги?

— Нет.

— Потому что они сидят больше, чем стоят, — авторитетно заявила я, оставаясь в образе.

Он захихикал.

— Вам далеко?

— На кладбище, — объявила я.

— И мне туда же…

Он вздохнул. С такой грустью, что мне показалось, будто мы с ним едем на кладбище, чтобы поселиться там навсегда.

— Друга убили. Детства. Сегодня хоронят.

Я насторожилась.

— Какое несчастье! — искренне воскликнула я. — Он что же, был бандитом?

— Нет, что вы… Милейший парень. Картины рисовал. Говорят, что это чеченцы.

— Да что вы! — всплеснула я руками. — Он с ними боролся?

— Наоборот, — хмыкнул мужчина. Но, сообразив, что слишком разговорчив с незнакомым человеком, постарался прекратить разговор.

— Знаете, о мертвых ведь плохо не говорят!

— Да, это, пожалуй, их единственное преимущество, — согласилась я.

Он рассмеялся.

— У вас, однако, склонность к черному юмору…

Я уже хотела ответить, какой он представляет себе юмор, чтобы тот лучше черного подходил к посещению кладбищ, но вовремя спохватилась. Все-таки подобные словесные упражнения не к лицу пожилой интеллигентной даме.

Однако наше знакомство могло оказаться чрезвычайно полезным. И я скромно улыбнулась. Надо продолжать беседу.

— Жаль вашего друга… У него ведь, наверное, осталась семья?

— Да, осталась, — насупился он. — Но за семью беспокоиться нечего. Он оставил им неплохое наследство. Думаю, что им хватит этого надолго. Вот только с завещанием вышла незадача. Никак не могут его найти… Поэтому пока все висит в воздухе.

— А что, есть еще наследники? — поинтересовалась я.

— Есть, конечно… Наша партия. Он же был лидером Партии трудового народа. А Людмила — это его жена, — конечно, землю носом роет, чтобы найти это завещание.

Ну, Танечка… Не показывай виду, что тебе все это безумно интересно…

Ай да Халивин! Значит, есть еще некое завещание, по которому все отписано Людмиле. Или партии. Партия — это как любимая женщина. Все для нее и после твоей смерти.

Поистине — навороты в этом деле напоминали виражи на горной дороге. Отправляешься за кетчупом — бац, тебя похищают. Ищешь дискетку — находишь труп. А тут еще и завещание какое-то…

Я погрузилась в свои мысли.

— Мы подъезжаем, — осторожно, чтобы я не рассыпалась, тронул меня за локоть мой спутник.

— Спасибо, — поблагодарила я его. Знал бы гражданин, как вовремя он оказался со мною рядом… И дело было вовсе не в том, что он подал мне руку при выходе из автобуса.

Благодаря его наводке в моей голове начала проясняться картина, и из разрозненных кусков сложилось что-то более-менее пристойное и понятное.

Ах, вот уж поистине — люди гибнут за металл, и сатана там правит бал!

Кладбище — место унылое, но спокойное. Я заняла свой наблюдательный пункт возле могилки неведомой мне Аллы Тягуновой, с искренним интересом изучая группу людей, собравшуюся невдалеке.

Людмилу я приметила сразу. Одетая в черное, она не плакала, а как бы продолжала заниматься своей страшной, бессмысленной уборкой. Ее губы шевелились, а глаза были почти безумны. Она смотрела в одну точку, как будто видела там летящего ангела с картины Халивина, причем я бы нисколько не удивилась, если бы он действительно появился рядом и опустился на какой-нибудь мраморный крест, лениво наблюдая за происходящим.

Кстати, уборка… Что-то мелькнуло в моей голове. Так ли уж были бессмысленны Людмилины поиски? Или она искала то самое завещание? Причем, судя по ее теперешнему озабоченному виду, найти его ей не удалось.

Алла Тягунова задумчиво смотрела на меня с надгробной плиты, и я чувствовала себя здесь непрошеной гостьей. Надеюсь, что мое вторжение на ее территорию не послужит причиной ночного ответного визита.

Чтобы как-то оправдать свое присутствие на ее могиле, я поправила цветы и подергала травку. Тем более что никто сюда не ходил — все было довольно запущенным и заброшенным. Украдкой я продолжала наблюдать за прощающимися с Халивиным.

Все происходило как в старом кинофильме. Говорили прощальные речи, потрясали кулаками и клялись отомстить — только разве что весь антураж был немного более богатым. Во всяком случае, особы, приближенные к покойнику, были прекрасно одеты.

Ирина выделялась каменным лицом и выпрямленной спиной. Как будто несчастный Халивин оскорбил ее лично, позволив себя убить. Она нервно оглядывалась вокруг, как будто пытаясь отыскать кого-то. Я надеялась, что ищет она не меня.

Стас стоял, опустив голову, в некотором отдалении. Ему эта трагикомедия явно была не по душе. Легкий укол в сердце заставил меня все-таки вспомнить, что он входит в число подозреваемых, и не стоит поэтому проникаться к нему излишней жалостью. Впрочем, я уже прониклась ею, так же, как чем-то другим, более приятным, чем жалость, и, насколько я себя знала, бороться с этим было бесполезно. Как поет Гребенщиков: «Не стой на пути у высоких чувств…»