Ангелы на каждый день - Михал Вивег
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Стало быть, ничего не поделаешь. Но ты хорошо поработал, — хвалю я его.
Карел наконец отводит взгляд от часов.
— Ну, мне пора, — объявляет он. — В шесть у меня последняя ездка.
Нит-Гайяг тоже встает. Мария принимается убирать со стола. Недолгое волшебство угасает.
— Что ж, до свидания, — говорит Карел Нит-Гайягу и поворачивается к Марии: — Привет.
Он пытается ее поцеловать, но она слегка отталкивает его.
— Иди уж, иди.
Их последние общие минуты: Карел обувается, Мария затыкает пробкой бутылку. Никаких стихов не приходит мне в голову. Возможно, Иофанел прав. Поэзия показывает людей не в лучшем, а в обманчивом свете. Люди не обладают даром прозрения — это та истина, которую я отказываюсь принимать. Морской котик может жонглировать мячом, но говорить никогда не научится; люди умеют говорить, но никогда не научатся жить. Неискоренимая тупость этих интеллектуальных животных, думаю я. Чувствую тщетность усилий и злость, точно учитель во вспомогательной школе. Карел уходит. Viva la muerte![36]
— Давайте все называть своими именами, — угрожающе возвещает Иофанел. — Она не только не сказала ему, что любит его, но даже не поцеловала на прощание.
Он раздраженно поправляет тяжелые крылья.
— Мы сделали все, что могли, — замечаю я. — Силы добра ограничены.
— Она ни разу в жизни не сказала ему этого. У меня ощущение, будто из вселенной несет на меня ледяным холодом.
— Такова жизнь. То, чего нельзя изменить, надо выдержать.
Иофанел вздыхает.
— Еще у нас план икс.
— План икс?
Нит-Гайяг предупреждает меня взглядом.
— Некоторые мысли может внушить женщине только женщина, — с осторожностью говорит Иофанел и поворачивается к Илмут. — Красавица, ты знаешь, что такое оральный секс?
27. Иофанел
Зденек по-прежнему не поднимает трубку, и Ярмила начинает нервничать. Она взад-вперед ходит по маленькой квартире, так что мне приходится постоянно передвигаться. Золотые крылья отнюдь не легкие, и мои ноги отказывают, как тормоза на альпийских дорогах. Кроме того, нас подгоняет время, вот-вот должно начаться шоу. Закругляемся, как любят выражаться телевизионщики. Одного из них мы недавно сопровождали в Австрии. Его последнее невысказанное желание: пожар должен уничтожить все, что он отснял. Ха-ха! Конечно, не в наших силах взорвать весь архив телевизионной развлекаловки... Но, к счастью, ему ужасно захотелось “мюнхенских” белых сосисок, которые по наитию, возвращаясь с работы, купила ему жена, — так что инфаркт застиг его в состоянии полного удовлетворения. Каждое промилле человеческого счастья — колоссальное достижение, частенько повторяет Гахамел.
Ярмила ждет Зденека с ужином до половины седьмого, потом не выдерживает, ужинает одна и во вред себе опять переедает. Убрав со стола, варит кофе. Видимо, настала пора, говорю я, и предчувствие меня не обманывает. Ярмила зажигает маленькую лампочку возле радио и выключает двухрожковую люстру над столом. Она удобно располагается в кресле и начинает глубоко дышать: исторгает из себя последние возможные тревоги, порожденные собственным ясновидением. Ха-ха! Правой рукой она берет хрустальное стекло и приближает его к тому месту над бровями, где, согласно американским психотерапевтам, находится третий глаз, — представляю себе, как сверху сквозь хрусталь проникает луч белого света. Одновременно левой рукой Ярмила касается темени, ибо верит, что из пальцев исходит энергия, которая пронизывает ее обесцвеченную голову и очищает от психического мусора. Итак, довольно! Я считаю до десяти и вхожу. Ярмила нечленораздельно охает, ее лицо наливается кровью — она невольно вспоминает неприятные кадры в конце венского телесериала.
— Добрый вечер, Келли. Я — Уриил, ангел Зденека. Не пугайся меня, — говорю я успокаивающе.
Ярмила раз пятнадцать поддакивает.
— Я врачую человеческие эмоции и мысли, избавляя их от ядовитости. Особенно я хорошо врачую людей от злости и непрощения.
Наконец она начинает дышать. По ее щекам стекают горячие слезы счастья. У меня, как у ангела, нет ни малейшей склонности к насилию, но сейчас я с удовольствием представляю себе, как ломаю черенок метлы о Дорин Вирту.
— Я принес тебе скорбную весть, Келли: Зденек уже отплыл на другой берег.
Руки Ярмилы, взлетев к лицу, прикрывают ее красивые губы. Подобные вещи я видел миллионы раз — но всякий раз у меня разрывается сердце.
— Ты понимаешь, о чем я, Келли?
Спустя минуту она кивает.
— Прости ему, Келли. Он знал, что его земное существование в последнее время приносит тебе одни страдания, — несу я всякую чушь, ибо эта словесная шелуха несколько успокаивает ее.
— Когда-нибудь ты с ним встретишься и увидишь, что он счастлив. И ты будешь счастлива.
Ярмила, упав на колени, в отчаянии ломает руки. Я невольно отхожу, ударяясь одним золотым крылом о холодильник, но она ничего не замечает.
— Прощай, Келли. Мы уже никогда не увидимся.
Я собираюсь уйти, но вдруг меня осеняет, что можно еще лучше использовать мое опереточное облачение.
— Ты никогда больше нас не зови, Келли. Понимаешь?
Я жду, когда она снова поддакнет. Делаю строгое лицо.
— Все, что тебе надо, ты знаешь, Келли. Хрусталь выбрось. Во Влтаву. Обещай мне, что выбросишь это стекло.
— Обещаю, — произносит она хриплым голосом.
— И тебе надо подружиться с Марией.
В ее глазах изумление.
— Да, с Марией. С учительницей из вашей школы. Она будет нуждаться в тебе, Келли. А ты — в ней. Вот увидишь.
— Но ее сын... — возражает она, как я и ожидал.
— Я знаю, Келли. Прости ему. Не теряй времени в ненависти. Не теряй времени даже на нас. Carpe diem! Лови момент! Радуйся каждому дню. — Я думаю не только о Зденеке, но о Кареле и о Томаше. И о молодой китаянке. О тысяче тысяч других. — Наслаждайся всем этим божьим миром, с которым Зденеку и многим-многим другим пришлось расстаться.
Она рыдает, но я чувствую, что она не перестает меня слушать.
— Радуйся дарованной тебе жизни. Радуйся улыбкам детей, краскам, запаху кофе, теплому ветру и трезвону трамвая. Радуйся холодной зиме и знойному лету. Счастье — это время, Келли. Не забывай об этом.
28. Гахамел
Без двадцати пяти минут семь, автозаправочная станция под Гавличковыми садами (я не выношу испарений бензина, но рабочее место, к сожалению, выбирать мы не можем). Карел, которому осталось жить примерно сорок минут, чистит и пылесосит заброшенное “вольво”; Эстер он отослал внутрь станции на чашечку кофе — ей лучше не видеть вещи Томаша, спрятанные в бардачке и дверных ящичках. Илмут сидит рядом со мной на крыше красного “рено” и не устает ловить любовные эсэмэски; ее рука движется все быстрее и быстрее, напоминая тик. Возвращается Иофанел, он уже успел переодеться и смыть с лица краску. Я хвалю его, но, видимо, сегодня мои похвалы его явно не радуют. Он оглядывается по сторонам.
— Полагаю, что Нит-Гайяг со Зденеком, — говорит он холодно.
— Да.
— Одной вещи я никак не пойму.
Я предпочитаю молчать.
— Только одной, но, возможно, самой существенной.
Его движения так напружинены, что, кажется, вот-вот он взорвется. Я смертельно устал, и моя вера покидает меня. Я становлюсь таким же безучастным, как Мария, которая за несколько сот метров отсюда спокойно гладит белье. Карел садится в машину и подъезжает к стоянке; заполняет бензобак и едет за Эстер.
— Порядок, — сообщает он ей.
— Спасибо, — говорит Эстер и целует его в щеку. — Огромное спасибо.
Они вместе подходят к кассе, Эстер платит за бензин и заказывает полную программу мойки.
— Знаешь, что сказал святой Августин? — обращается Иофанел к Илмут. — Люби Бога и делай, что хочешь.
Илмут качает головой.
— Стало быть, ты из тех моральных ипохондриков, которые предпочитают ничего не делать, но только бы не согрешить ни в какой мере...
— Я не могу это сделать. Хотя бы из-за Марии.
Карел и Эстер садятся в машину и подъезжают к мойке.
— Никто и не хочет, чтобы ты это сделала, — нехорошо смеется Иофанел. — Ты только должна внушить ей эту идею. Нужно только ее согласие.
— Ангел должен дать ей поручение, — тихо говорю я.
Илмут быстро поворачивается ко мне.
— Выходит, внушение уже не считается рабочей погрешностью ангелов?
— Жизнь, Илмут, сложнее, чем десять заповедей.
Возмущенная Илмут бросается в бегство.
Иофанел хмурится.
29. Нит-Гайяг
Но я еще не хочу умирать. Столько всего я хотела бы еще сделать, — написала в своем дневнике шестнадцатилетняя Изабела Цахерт за несколько дней до того, как умерла от рака в клинике Бонна. Иногда я задаюсь вопросом, может ли встреча с неизлечимо больными людьми предотвратить планы самоубийц? Сделал бы Зденек то, к чему сейчас он готовится, если бы знал Изабелу? Или если бы сегодня днем посетил в Мотоле детскую онкологию? Его темно-синий пиджак и белая полотняная рубаха (и то и другое он купил спустя неделю после их разрыва) донельзя измяты и вымазаны корой деревьев. В волосах — обломки веточек. Едва он выезжает на своем служебном пикапе на магистраль, как колонна машин намертво останавливается перед ним. Он чувствует в голове высокое, упорное, но какое-то торжественное давление, которое мешает ему сосредоточиться и ясно мыслить.