Золотая коллекция классического детектива (сборник) - Гилберт Честертон

Каждая из низких дверей, на которых черной краской проставлены номера, ведет в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на другой: кто видел один из них, имеет представление об остальных. В них нет ничего мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто туда входит, сжимается сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было пролито столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при мысли о признаниях, которые были здесь исторгнуты, об исповедях, прерываемых рыданиями.

В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь не использует тот арсенал, к которому прибегнет позже, чтобы поразить воображение толпы. Здесь оно держится запросто и даже не без добродушия. Оно говорит подозреваемому:

– У меня есть веские основания считать тебя виновным, но докажи мне свою невиновность, и я тебя отпущу.

В этом можно убедиться в первом же кабинете. Обстановка самая примитивная, как и должно быть в таком месте, где никто надолго не задерживается и где бушуют слишком сильные страсти. Какое значение имеют столы и стулья для того, кто преследует преступника, или для того, кто совершил преступление?

Заваленный папками письменный стол следователя, столик для протоколиста, кресло да несколько стульев – вот и вся мебель в этом преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелеными обоями, шторы зеленые, на полу скверный ковер того же цвета. На кабинете г-на Дабюрона красовался номер пятнадцать.

Хозяин кабинета пришел сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение, он не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши Табаре понимал необходимость незамедлительных действий. Он встретился с императорским прокурором и побеседовал со служащими уголовной полиции. Покончив с постановлением на арест Альбера, он отправил повестки о немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю и нескольким слугам Альбера. Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того, как будет доставлен подозреваемый. По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а сам он засел в кабинете, похожий на полководца, который только что разослал своих адъютантов с приказом начать сражение и теперь надеется, что его план принесет победу.

Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у себя в кабинете при подобных же обстоятельствах. Совершено преступление, он полагает, что обнаружил преступника, отдал приказ о его аресте. Это его ремесло, не правда ли? Но никогда прежде он не испытывал такого трепета. А ведь ему нередко приходилось выписывать постановления на арест, не имея и половины тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и снова, но никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей его метаться по кабинету.

Господину Дабюрону казалось, что подчиненные слишком долго не возвращаются. Он ходил взад и вперед, считал минуты, три раза за пятнадцать минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в галерее, в это время безлюдной, раздавались шаги, он невольно подходил к двери и прислушивался.

В кабинет постучали. Пришел протоколист, за которым он посылал. Во внешности протоколиста не было ничего примечательного, он был не столько высокий, сколько долговязый, и тощий как щепка. У него были степенные манеры, размеренные жесты и лицо бесстрастное, словно вырезанное из желтого дерева. Ему минуло тридцать четыре года, и тринадцать из них он писал протоколы допросов, которые проводили четыре судебных следователя, сменившие друг друга на этом посту. А это означало, что он ко всему привык и умел, не поморщившись, выслушивать самые чудовищные признания. Один остроумный правовед дал такое определение протоколисту: «Перо судебного следователя. Человек, который нем, но говорит, слеп, но пишет, глух, но слышит».

Протоколист г-на Дабюрона соответствовал всем этим условиям, да вдобавок еще и звался Констан, что значит «постоянный». Он поклонился и попросил извинения за опоздание. Он, дескать, был в торговом доме, где по утрам прирабатывал счетоводством, и жене пришлось за ним посылать.

– Вы подоспели вовремя, – сказал ему г-н Дабюрон. – Приготовьте пока бумагу: у нас будет много работы.

Пять минут спустя судебный пристав ввел г-на Ноэля Жерди. Адвокат вошел с непринужденным видом человека, который чувствует себя во Дворце правосудия как дома. Нынче утром он ничем не походил на друга папаши Табаре. Еще меньше угадывался в нем возлюбленный мадам Жюльетты. Он совершенно преобразился, вернее, вошел в свою обычную роль. Теперь это было официальное лицо, почтенный юрист, каким его знали коллеги, пользующийся уважением и любовью в кругу друзей и знакомых. Глядя на его безукоризненный наряд и спокойное лицо, невозможно было догадаться, что после вечера, полного тревог и волнений, он нанес мимолетный визит любовнице, а затем провел ночь у изголовья умирающей. Не говоря уж о том, что умирающая эта была его матерью или по крайней мере той, что заменила ему мать.

Какая разница между ним и следователем!

Г-н Дабюрон тоже не спал – но это сразу было видно по его вялости, по печати заботы на лице, по темным кругам под глазами. Сорочка на груди была как жеваная, манжеты несвежие. Душу его так захватил поток событий, что он совсем позабыл о бренном теле. А гладко выбритый подбородок Ноэля упирался в девственной белизны галстук, на воротничке не было ни морщинки, волосы и бакенбарды были тщательнейшим образом расчесаны. Он отдал следователю поклон и протянул повестку.

– Вы меня вызвали, сударь, – произнес он, – я в вашем распоряжении.

Судебный следователь прежде встречался с молодым адвокатом в коридорах суда, лицо его было ему знакомо. К тому же он вспомнил, что слышал о мэтре Жерди как об одаренном юристе, который подавал надежды и уже успел заслужить прекрасную репутацию. Поэтому он приветствовал его как человека своего круга – ведь от прокуратуры до адвокатуры рукой подать, – и предложил сесть.

Покончив с формальностями, предшествующими опросу свидетеля, записав имя, фамилию, возраст, место рождения и т. д., следователь, отвернувшись от протоколиста, которому диктовал, обратился к Ноэлю:

– Мэтр Жерди, вам рассказали о деле, по поводу которого мы побеспокоили вас вызовом в суд?

– Да, сударь, речь идет об убийстве этой несчастной старухи в Ла-Жоншер.

– Совершенно верно, – подтвердил г-н Дабюрон.

И, чрезвычайно кстати вспомнив об обещании, данном папаше Табаре, добавил:

– Мы поспешили обратиться к вам потому, что ваше имя часто упоминается в бумагах вдовы Леруж.

– Это меня не удивляет, – отвечал адвокат. – Нам была небезразлична эта славная женщина: она была моей кормилицей, и я знаю, что госпожа Жерди нередко ей писала.

– Прекрасно! Значит, вы можете дать нам кое-какие сведения.

– Боюсь, сударь, что они будут весьма скудны. Я, в сущности, ничего не знаю о бедной мамаше Леруж. Меня увезли от нее, когда я был совсем мал, а с тех пор, как стал взрослым, я не имел с ней никаких дел, только посылал время от времени скромное вспомоществование.

– Вы никогда ее не навещали?

– Отчего же. Навещал, и не раз, но оставался у нее несколько минут, не дольше. А вот госпожа Жерди частенько с ней виделась, вдова делилась с ней всеми своими новостями, поэтому она могла бы вам рассказать о ней лучше, чем я.

– Надеюсь, – заметил следователь, – увидеть госпожу Жерди. Она, должно быть, получила мою повестку.

– Знаю, сударь, но она не в состоянии вам ничего рассказать: она больна и не встает с постели.

– Тяжело больна?

– Настолько тяжело, что благоразумнее будет, как мне кажется, не рассчитывать на ее свидетельство. По мнению моего друга доктора Эрве, недуг, поразивший ее, никогда не щадит своих жертв. Это нечто вроде воспаления мозга, энцефалит, если не ошибаюсь. Если она и выживет, рассудок к ней уже не вернется.

Эти слова привели г-на Дабюрона в явное замешательство.

– Как это некстати! – пробормотал он. – И вы полагаете, уважаемый мэтр Жерди, что она ничего не сумеет нам сообщить?

– Об этом нечего и мечтать. Умственные способности ее совершенно расстроены. Когда я уходил, она была в таком тяжелом состоянии, что не знаю уж, переживет ли она нынешний день.

– Когда она заболела?

– Вчера вечером.

– Внезапно?

– Да, сударь, во всяком случае, обнаружилось это вчера. Правда, я по некоторым признакам предполагаю, что ей нездоровилось уже по меньшей мере три недели. А вчера, вставая из-за стола, за которым почти не притронулась к пище, она взяла газету и, как на грех, взгляд ее упал на заметку, в которой сообщалось об этом убийстве. Она издала душераздирающий вопль, без сил откинулась на спинку кресла и соскользнула с него, упав на ковер и шепча: «О несчастный! Несчастный!»

– Вы хотите сказать «несчастная»?

– Нет, сударь, именно так, как я сказал. Это определение, несомненно, не могло относиться к моей бедной кормилице.