Жестокий век - Исай Калистратович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сановники покинули покой императора. Хушаху стоял у дверей, прислушиваясь. Воины должны были схватить всех и запереть. Шума не слышно. Все прошло благополучно.
– Говори быстрее! – поторопил его Юнь-цзы.
– Измена, государь! – Хушаху опустил руку на рукоятку меча.
– Изме-е-на? Где?
– Здесь. – Хушаху вынул меч, поднес острие к шее Туктаня. – Вот главный изменник!
Туктань отпрянул, вылупил пуговицы-глаза.
– Ты… ты зачем клевещешь? Что это такое?.. А-а! – вдруг догадался он. – Предатель! Обманщик!
Часто перебирая ногами, подбежал к окну, кулаками ударил по бумаге, вцепился в затейливо-узорную раму, закричал:
– Ко мне! Нас предали! Хуша…
Удар меча оборвал его крик. Руки с клочьями бумаги меж пальцев проползли по стене. Туктань осел, свалился на бок, захрипел. Из раны с хлюпаньем вырвалась кровь, растеклась по цветным плитам пола. Юнь-цзы оцепенело смотрел на умирающего сановника, на лужу крови. Щеки его опали, будто из них разом ушла жизнь, кожа обвисла на подбородке, яшмовый императорский пояс скатился под толстое брюхо. Хушаху опустился на императорское место, вытер меч о ворсистый ковер, толкнул в ножны.
Юнь-цзы, осторожно ступая на неверные, подрагивающие ноги, не в силах отвести взгляда от лужи крови, боком подался к своему месту. Увидев, что там сидит Хушаху, вздрогнул. Взгляд заметался по сторонам. Хушаху охватила мстительная радость. Он поднялся, с преувеличенным раболепием склонился перед Юнь-цзы:
– Садись, государь… Я присел нечаянно.
Во взгляде Юнь-цзы затеплилась надежда. Он сел, искательно поглядывая на Хушаху, уперся руками в подушки, чтобы скрыть дрожь, со слезой в голосе сказал:
– Я так верил Туктаню.
– Ты слишком многим верил. И не верил тем, кому следовало бы.
– Людское коварство… Тебе надо было верить… Но теперь… Теперь ты будешь при мне всегда?
Он спрашивал. Он ни в чем не был уверен. Страх мешал ему думать. И этого страха он Хушаху никогда не простит.
– Пойдем, государь, в другие покои. Тут приберут. У нас много дел.
Император покорно поплелся за ним. Хушаху устал. Но ему некогда было отдыхать. Дело сделано только наполовину. В руках верных императору юань-шуаев войска. Только у Ванянь-гана сто тысяч воинов. Если он поведет их на столицу…
– Государь, пошли указ Ванянь-гану. Пусть прибудет в столицу для разговора с тобой.
– О чем с ним должен быть разговор?
– Есть о чем. И еще один указ нужен. О том, что ты назначаешь меня великим юань-шуаем. Все войска должны быть в моей воле.
Юнь-цзы не воспротивился и в этот раз. Ванянь-ган примчался налегке. Был схвачен у ворот города и убит. Та же участь постигла всех, кому Хушаху не мог довериться. Теперь император ему был не нужен. Он пригласил к себе главного дворцового евнуха, сказал с глазу на глаз:
– Наш светлый государь пожелал удалиться к своим благословенным предкам. Проводи его.
Ночью Юнь-цзы был удушен.
Хушаху объявил себя временным правителем государства. Доброжелатели советовали ему принять титул императора. Сделать это было нетрудно: трон сына неба в его руках. Но он колебался. Боялся, что последуют неизбежные в этом случае распри. Перед лицом врага они будут пагубны. После мучительных раздумий он возвел на трон князя Сюня. В дела Сюнь влезать не будет – не такой он человек, – и власть останется в его руках.
Этот поступок многих расположил к Хушаху. Человек стоял у подножья пустого трона, а вот не воссел. Даже Гао Цзы примчался к нему с заверениями в верности…
А тем временем войска хана овладели сильной крепостью Цзюйюгуань, прикрывающей столицу с севера, взяли на западе города Ю-чжоу и Чу-чжоу. Пользуясь замешательством во дворце, к врагам перешло много изменников, некоторые правители округов вслед Елюй Люгэ объявили себя самостоятельными владетелями.
Вражеские разъезды временами доходили до стен Чжунду. Хушаху взялся наводить в войсках порядок. Заменял одних командующих другими. Но это порождало неуверенность и озлобление. Стали поговаривать, что сам он, великий юань-шуай, только и делал, что показывал врагу затылок.
Хушаху нужно было самому одержать победу. Случай благоприятствовал ему. Получив донесение, что тумен вражеской конницы движется к реке Хойхэ, намереваясь переправиться по мосту на другую сторону, он во главе двадцати тысяч пеших и конных воинов вышел из города.
Варваров было в два раза меньше, но бесчисленные победы сделали их уверенными, и дрались они с озлоблением, презирая раны и смерть. Вначале даже казалось, что и в этот раз Хушаху придется бежать, и он сам сел на коня. Кидался на врагов, взбадривал воинов. Натиск монголов сдержали. Но вражеский воин кольнул его копьем в ногу. В седле сражаться он больше не мог, пересел на открытую повозку и носился по полю сражения. Тумен отступил. Однако вечером к нему подошло подкрепление. Это означало, что утром сражение возобновится.
Боль в ноге заставила Хушаху возвратиться в Чжунду. Он велел Гао Цзы взять еще пять тысяч воинов и, не медля и часу, идти к месту сражения. А утром узнал: Гао Цзы все еще не выступил. В страшном гневе приказал схватить Гао Цзы и казнить на дворцовой площади как злостного бунтовщика. Император Сюнь, давний друг Гао Цзы, вступился за него. Не время было спорить, и Хушаху уступил.
– Иди, – сказал он Гао Цзы, – и разбей врагов. Победа для тебя – жизнь, поражение – смерть на площади.
Строптивый Гао Цзы ушел, одарив его на прощанье ненавидящим взглядом.
Нога у Хушаху распухла, рана ныла, все тело охватило жаром. Он лежал в своем доме, пил кислое снадобье. За стенами шумел ветер. В саду надсадно скрипели деревья, шелестел песок, ударяясь о бумагу окон. В покоях было сумрачно. К нему приходили гонцы, чихали, терли глаза, забитые пылью. От Гао Цзы никаких вестей не было. И это тревожило его. Неужели упустит победу? Тогда он должен будет сдержать свое слово, предать Гао Цзы казни. А император Сюнь?..
Вечером нога разболелась еще сильнее, и он велел никого до утра не впускать. Под шум ветра забылся мутным, тяжелым сном. Разбудили его крики, грохот, треск выламываемой двери. Вскочил с постели, наступив на раненую ногу. Пронзительная боль проколола насквозь. Стиснув зубы, придерживаясь руками за стену, запрыгал к черному ходу. Кому нужна его голова – императору или Гао Цзы?
Двое воинов из охраны подбежали к нему, подхватили на руки, вынесли в сад. Ветер гнул деревья, ветви больно хлестали по лицу. Полная луна быстро катилась среди рваных облаков. Воины поднесли его к кирпичной стене ограды. Громоздясь на их плечи, он полез вверх. Пальцы скользили по шершавым кирпичам, в лицо сыпались крошки. Руки зацепились за край стены.
– Вот они, вот! – закричал кто-то за спиной.
Воины отскочили, он повис. Напрягая все силы, стал подтягиваться. Под правой рукой выломился кирпич. Хушаху рухнул на землю. Быстро сел. Возле него стояли воины. Лунный свет серебрил их плечи. Подошел Гао Цзы, слегка наклонился, всматриваясь в лицо:
– Не ушел…
– Проиграл сражение, мерзкий человек?
– Оба мы проиграли. Я – сражение, ты – свою голову.
…С головой Хушаху Гао Цзы пришел в императорский дворец:
– Суди меня, государь, своим праведным судом.
– За убийство преступника не судят. Повелеваю посмертно лишить Хушаху всех титулов и званий, всенародно огласить указ о его преступных деяниях. Тебя, Гао Цзы, за то, что избавил меня от этого человека, я назначаю великим юань-шуаем.
Бледные щеки Сюня порозовели. О, как ты сладок, вкус власти!
XIV
Полуденное солнце плавилось на ряби волн Хуанхэ. Низкий противоположный берег едва был виден. К нему, сносимые течением, на лодках, на плотах и просто вплавь добирались недобитые враги. Воины хана вкладывали луки в саадаки, спешивались и поили усталых коней. Черны были их лица, опаленные горячими ветрами и невыносимым зноем великой китайской равнины…
Хан равнодушно взглянул на бегущих,
