Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

Прошел уже целый месяц с тех пор, как мы видели короля в Пирне; он и Брюль со всей свитой, опасаясь попасть в руки прусского короля, переселились в тот самый Кенигшптейн, в котором многие жертвы подвергались заточению. У подножия крепости Кенигштейн разыгрывалась последняя сцена первого акта той драмы, которую историки называли семилетней войной.

Вскоре после уведомления генерала Шперкена, что прусские войска намереваются отрезать саксонцев от чешской границы, Фридрих, действительно, смелым маршем выступил под Ловосиц и одержал первую победу.

После этой победы он уже овладел саксонским войском, которое, собравшись построить мост перед защитой Кенигштейна, — перешло через него с 13-го на 14-е число и очутилось, после трехдневного голода и больше чем четырехнедельной блокады, в руках пруссаков. Ничего не оставалось, как только сдаться на милость врага, и генерал Рутовский сдался с 16.000 солдат. Все рвы, леса, дороги и проходы были заняты пруссаками.

Саксонские войска, волей или неволей, были присоединены к армии Фридриха, который не хотел оставить даже гвардии Августа III, чтобы, как он выражался, потом вторично не брать ее в плен. Только офицеры были отпущены на слово. Саксония оказалась в руках этого победителя-циника.

С вершины непреступной крепости Брюль мог видеть последних защитников страны, которые по его вине, попав в руки неприятеля, должны были сложить оружие и надеть синюю с красным прусскую форму. Королю и Брюлю (имени которого Фридрих все еще не мог ни произнести, ни написать) еще раз были предложены паспорта для отъезда в Польшу, с прибавлением замечания, что к сейму следовало бы поторопиться.

Несмотря на бедственное положение Саксонии, в котором она очутилась благодаря самоуверенности и слабости министра, этот последний еще мог утешать Августа III тем, что позорная победа пруссаков — лишь начало их конца. Немедленно должны были нагрянуть союзники и раздавить отчаянно мечущегося Фридриха. Между тем Август вздыхал, вспоминая, что лучшее время охоты прошло безвозвратно. Саксонию еще можно было возвратить, а потерянное время не наверстать. В Кенигштейне царствовала ужасная скука. Стены этой крепости, пропитанные стонами несчастных, казалось, выделяли из себя слезы, отчаяние и печаль.

В тот же день, то есть 14-го октября, в туманную ночь, квартира Фридриха находилась в маленькой деревеньке у подошвы горы, неподалеку от Лилиенштейна. Фельдмаршал Кейт, которому было поручено составить капитуляцию, занимал более обширное помещение; король же, по обыкновению, занял очень маленький домик, как это подобало истинному солдату. Дом этот был лишен всяких удобств. Здесь он диктовал свои приказания и распоряжался сдавшейся ему шестнадцатитысячной армией, благодаря которой он увеличил численность своих войск. Разослав генералов, Фридрих, задумавшись, сидел у камина с майором Вагенгеймом, держа на коленях свою любимую борзую. На простом столе лежало несколько книг и клочки бумаги, запачканные чернилами. Рядом, на тарелке, лежали яблоки и груши, которые король очень любил и ел целый день. Около двадцати солдат составляли его стражу. Время от времени адъютанты являлись за приказаниями и после коротких лаконичных ответов немедленно возвращались к фельдмаршалу.

В этом истомленном человеке, в стареньком мундире, грязных сапогах, лицо которого выражало скорее энергию и сметливость, чем гениальность, трудно было узнать короля и полководца. В нем не было ничего ни располагающего, ни величественного; как в костюме, так и во всей фигуре отражался его пренебрежительный характер, как будто говоривший, что силой можно достигнуть всего. Из окна занимаемого им домика виден был вдали величественный Кенигштейн. Фридрих иногда посматривал на эти стены, и на его губах мелькала мимолетная улыбка.

Долго он ждал этого дня и несмотря на победу на его лице не видно было удовлетворения, оно скорее выражало заботу и печальную задумчивость. Для других это был решительный шаг; он видел, что хоть начало войны было блестящее, но также знал и то, что часто удачное начало оканчивалось плачевным финалом!

Вошел Вагенгейм.

Фридрих повернулся к нему.

— Генерал Беллегарди с письмом от польского короля… — доложил он.

Фридрих сделал знак, чтобы его ввели.

Это был мужчина высокого роста, красивой наружности, в военном мундире; он переступил через порог и с грустным выражением лица низко поклонился Фридриху.

— Здравствуйте, генерал, как поживаете?.. С чем вы? Беллегарди колебался и молчал.

— Если вы пришли просить какого-нибудь послабления в капитуляции, то это напрасно, — отозвался Фридрих. — Я не могу. Я вынужден так поступать, часто невольно, иногда по необходимости…

— Однако же гвардия нашего короля… — начал Беллегарди.

— Зачем ему гвардия? Пусть едет в Варшаву, там у него есть посполитое решение панов: "не позволяй"!.. Незачем ему здесь сидеть… Вашего министра, имя которого мне противно и который натравил на меня всю Европу, я с удовольствием отпускаю с королем, чтобы ему было веселее в дороге. Я прикажу выдать паспорта, и пусть они едут с Богом охотиться!!

Не находя ответа на подобные слова, Беллегарди продолжал стоять молча, но не теряя собственного достоинства. Фридрих взглянул на него.

— Скажите, генерал, королю, что я его уважаю, желаю ему добра; но себе — еще больше. Едва ли я позволю сделать из себя герцога бранденбургского, как вы этого желаете; лучше пусть саксонский курфюрст снизойдет до мисингенского ландграфа!.. Пусть он едет в Польшу. Все-таки у него останется королевство, изобилующее лесами, а я должен защищаться от окруживших меня врагов, не имея ни одной пяди безопасной земли. Помолчав немного, он поднял голову.

— Имеете что-нибудь еще передать мне?

— Его величество просил насчет гвардии! — повторил генерал.

— Напрасно! Мне жаль его, но я не отпущу… Я не хочу увеличивать его австрийские силы… Передайте мое приветствие королю. Паспорта готовы; пусть он едет в Вроцлав: дорога безопасная и лошади к его услугам.

Беллегарди стоял еще, но Фридрих отвернулся, приподнял свою мятую шляпу и кивнул головой:

— Больше ничего не могу!.. Адью!..

Генерал ушел, вздыхая; король проводил его глазами. Не успел он выйти, как вошел майор Вагенгейм.

— Ваше величество, позвольте мне напомнить о заключенном.

— О каком заключенном?

— О молодом поляке, которого схватили несколько недель тому назад, когда он хотел пробраться из Пирны в Дрезден.

— Тот самый поляк, который так дерзко поступил? — спросил Фридрих.

— При нем ничего не нашли. Кроме того, за все время его заключения мы вполне убедились, что он вовсе не сочувствует саксонцам. Ваше величество были так милостивы, что обещали дать ему свободу, и поэтому я осмеливаюсь ходатайствовать за него.

Фридрих подумал.

—