Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

— А он? — насторожился Тезеименитов.

— Он, — и Мария Ивановна безнадежно махнула рукой. — Он заговорил со мной о портрете этого Луки… как его… Пуч, Пач…

— Да, этот портрет! — спохватился Тезеименитов. — Есть у меня какой-то подобный портрет. Нашел, наконец. Какой-то средневековый монах, но черт его знает, тот ли? Кто говорит, что это Данте, кто — Коперник…

— Ах, всё равно! Какая разница? Лишь бы древний монах. Доктор сказал, что теперь для Ивана Никаноровича главное — покой. Его надо радовать, баловать и утешать. Тут, говорит Колыванов, даже на обман можно пойти ради человеколюбия. И ты знаешь, мне так жаль Ваню. — Мурочка отстранилась от Тезеименитова и взялась за платочек. — Все-таки он удивительный человек, такой добрый, честный, снисходительный. За все эти восемь лет я от него ни разу не слышала грубого слова! И если бы не ты, не ты, мой милый, если бы не эта любовь, разве бы я не осталась ему верной? — И Мария Ивановна заглянула в томные глаза шахматиста.

— Разве я не понимаю и не ценю этого, родная моя? — прочувствованно ответил Тезеименитов. — Разве я не знаю, что ты не такая, как все? — и, кладя свою ладонь на ее кулачок с зажатым в нем носовым платком, как бы заставляя ее этим движением переменить тему разговора, опять заговорил о портрете Луки Паччиоли.

— Видишь, ангел мой, — начал он рассуждать вслух, — если я выдам ему за Луку Данте или Коперника и он поймет это, то мне будет неудобно. Я окажусь в ложном положении, покраснею. Это нехорошо — краснеть перед кем-нибудь и оправдываться. Тут надо что-то придумать.

И Тезеименитов задумался, от чего лицо его приняло неприятное, жесткое выражение.

Мария Ивановна не спускала глаз с лица любимого человека, и оно казалось ей прекрасным.

— Ну, придумай что-нибудь, ты такой умный! — сказала она и вдруг, наклонившись, поцеловала руку Тезеименитова, лежавшую на ее руке. Он руку не отнял, только поднял глаза на женщину.

— Вот что, — наконец вымолвил он. — Ты скажешь Ивану Никаноровичу, что видела во сне этого монаха. Что он тебе показывал куда-то рукой, что ли. Ну, говорил что-то. Потом мы устроим спиритический сеанс с блюдечком — я это умею, не беспокойся. И тут монах скажет, что портрет его надо искать в таком-то магазине. А на другой день я принесу портрет. Тогда, если этот монах окажется даже Ньютоном, то виноват в этом буду не я, а сам же этот Лука. Понимаешь?

— Да… но, Вася, разве не грех так обманывать умирающего человека? — робко спросила Мурочка. Тезеименитов поднял на нее недовольные глаза.

— Не знаю, право! — пожал он плечами. — Может быть, и грех. Как хочешь! Но ведь Ивану Никаноровичу так хочется иметь этот портрет, а больного следует утешать, успокаивать, как говорит доктор и ты сама. И понимаешь, в чем дело? — оживился Василий Константинович. — Ведь рано или поздно, но муж твой поймет, что умирает. Со всей же этой чертовщиной, которую мы затеем, в его душе окрепнет уверенность в том, что там, — Тезеименитов болтанул рукой куда-то за диван, — на том свете, у него уже есть и учитель, и друг, этот самый Лука. Как хочешь, конечно, мой котенок, но доведись мне умирать — я бы рад к такому обману. Тут всё дело в искусстве, в тонкости, чтобы не разочаровать его.

— Но ведь есть священники, Вася. Они напутствуют.

— Священники, священники, а Лука — Лукой. Он же тоже монах. И это не идет против религии, ибо я сам глубоко верующий человек, но только подкрепит его веру, а следовательно, облегчит последние дни его жизни. Тут простая логика вещей.

— Да, ты прав, — согласилась Мурочка. — Во всяком случае, если это и грех, то я беру его на свою душу.

Тут бой из столовой доложил, что завтрак на столе, и беседа была окончена.

IV

Спиритический сеанс состоялся через несколько дней и прошел удачно.

Трехногий столик подскакивал и топтался на месте, блюдечко ерзало по столу, указывая буквы. Мария Ивановна, включенная в цепь, не только сжимала скрюченным мизинцем большой палец шахматиста, но, выражая свои чувства, надавливала под столом туфелькой и на ботинок своего соседа, чего, конечно, по условиям спиритической чертовщины вовсе не требовалось.

И после, когда Тезеименитов решил окончить сеанс и зажгли электричество, — прочли запись, сделанную самим, присутствовавшим на сеансе, духом Луки Паччиоли.

Лука сообщал:

— Я здесь. Я пришел, так как уважаю господина Телятникова. Пусть он не беспокоится о своей болезни. Он вылечится. Мой портрет имеется в магазине «Факелы», он лежит на третьей полке, направо.

Все страшно ликовали, но больше всех Иван Никанорович.

Завтра же, в обеденный перерыв я отправлюсь в «Факелы» и спрошу о портрете. Воображаю, как удивится его хозяин, когда я сам укажу ему место, где он должен искать.

— Стоит ли папочке самому трудиться? — запротестовала Мурочка. — Василий Константинович так всегда любезен, что и на этот раз не откажет в услуге.

— Да, конечно, я с удовольствием, — ответил Тезеименитов. Но он не стал протестовать, когда хозяин всё же сам пожелал завтра пойти в магазин. Забеспокоившуюся же Мурочку шахматист успокоил пожатием ее ножки под столом: «Ничего, мол всё прекрасно, я всё устрою!» И действительно, устроил, предупредив утром владельца магазина, своего дружка по шахматной игре.

Получив портрет, Иван Никанорович сиял от счастья и радости. Для изображения носатого старика в монашеской рясе и круглой шапочке каноника он приобрел дорогую золоченую раму, и в таком виде портрет был повешен на стене в гостиной над диваном. И что всего удивительнее, так это то, что с этого момента бухгалтер стал поправляться — его уже не рвало, и кушал он с большим аппетитом.

Обеспокоенная этим обстоятельством, Мурочка бросилась к доктору Колыванову.

— Мужу лучше, — сказала она. — Вы знаете, мне кажется, он начал поправляться.

— Вы говорите это таким тоном, как будто вы опечалены этим, — заметил ей врач шутливо.

— Ах, что вы! — запротестовала дама. — Но я так измучилась! Эта неизвестность… Скажите, он может поправиться? — И она вдруг заплакала.

— Нет! — строго ответил врач, у которого уже с полгода тоже были нелады с желудком и он сам опасался рака. — Вас я не буду обманывать — вы, молодая и красивая женщина, сможете перенести утрату. От рака, сударыня, не поправляются. Перерыв в страданиях, дня на два, на три, конечно, может быть, но он — иллюзия. Ведь больной продолжает худеть?

— Нет! — уж не скрывая своего отчаяния, прорыдала Мурочка. — Эти… мои слезы… всё нервы, доктор!.. Я ведь ночей не досыпаю, понимаете?