Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

АРСЕНИЙ НЕСМЕЛОВ. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 2-Х ТТ

ТОМ II: ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ. МЕМУАРЫ[1]

РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ

ВТОРОЙ МОСКОВСКИЙ[2]

Александру Куприну, кадету Второго Московского кадетского корпуса

I

По Черногрязской-Садовой, скудно освещенной газовыми фонарями, дребезжит, позванивая, конка.

Окна вагончика мутно освещены изнутри; за стеклами их покачиваются черные головы пассажиров. У Земляного Вала — остановка. С площадки вместе с несколькими взрослыми соскакивает мальчик в странном одеянии, напоминающем плащ. Но это вовсе не плащ — это шинель, надетая внакидку. В красноватом свете газа поблескивает кокарда на военном картузе. Кадет второго класса второго отделения Второго Московского Императора Николая I кадетского корпуса Ртищев возвращается в Лефортово из воскресного отпуска.

Путь по Покровке недолог: прошел железнодорожный виадук, свернул в переулок направо, миновал ярко освещенное здание Константиновского Межевого Института (в нем только что установили электричество), снова свернул, но уже налево, и по пустынной длинной улице, мимо церкви, мимо одноэтажного строения Елизаветинского женского института, мимо свечного завода — вбежал на горбатый мост через Яузу. Чуть плещется черная вода под ним; влево важно гудят сырым осенним гулом столетние вязы и липы Ботаники, как называют кадеты свой парк.

Но и отсюда до 2-го корпуса еще не близко. Ртищев ныряет в ворота-арку под служебным зданием, в котором живут воспитатели 1-го корпуса, и оказывается на территории бесконечных корпусных плацов. По деревянным мосткам гулко тукают крепкие казенные сапоги. Ветер шипит в буйно разросшихся за лето кустах акаций, всплескивает железом кровли какого-то флигеля, качает толстенными канатами «гимнастики», виселицей вырисовывающейся за кустами. Есть где разгуляться ветру в этих пустынных, обширных местах!

Громада корпусов — дворец Анны Иоанновны — ползет как черный холм, прорезанный желтыми линиями освещенных окон. Громада растет, приближается, заполняет собою всё небо. Над ступенями широкого подъезда 1-го корпуса горят два керосиновых фонаря, и их красноватый свет ползет по основаниям мощных колонн фронтона…

Но путь Ртищева всё еще не кончен — дальше, до угла дворца, до квадратного плаца и оттуда направо, к трехэтажному, позднейшей постройки, корпусу третьей роты. Тут уж Ртищев — дома.

— Ух! — весь немалый конец, от Арбата до этого места, Ртищев боялся: «Не опоздать бы!» А когда бежал от Земляного Вала — не встретил по пути ни одного кадета, это могло означать только одно: или опоздал уж — подвели конки, или пришел слишком рано. К счастью, случилось второе: окна в третьем этаже их роты стали гаснуть только сейчас, на его глазах; стало быть, вечерние занятия только что окончились, всего несколько минут назад, и дежурный воспитатель, построив роту, увел ее вниз, в столовую, на последний чай. В распоряжении Ртищева еще полчаса времени.

Ртищев садится на скамью. Ветер взвихривает сухие листья и несет их влево, в тяжелый гул Ботаники. Впереди — огни. За бесконечными плацами желтеют окна Военно-фельдшерской школы, а дальше — Военного госпиталя с надписью на фронтоне: Военная гошпиталь. Бесконечна ночь, бесконечна Москва, и немного жутко сидеть так, одному, на пустынном черном плацу, среди этого ветра и гула, рядом со стенами огромного здания, от соседства с которым одиннадцатилетний Ртищев кажется себе еще меньше, еще беззащитнее.

Уж не явиться ли дежурному воспитателю, не проделать ли перед ним маленькую церемонию с рапортом и щелканьем каблуками? Нет, нет, не следует торопиться… Что-то больно щемит сердце мальчика, удерживает его перед самыми дверьми роты, не пускает. В чем дело? Ртищев сидит на скамье и болтает не достающими до земли ногами — как будто бы самая беззаботная поза. А между тем он лукавит сам перед собой. В чем дело — он отлично знает. Но не хочет себе признаться в том, что он кое-чего боится. Страх он считает чувством, недостойным кадета. Нет ничего более отвратительного, как быть трусом, показать себя им перед всеми!

И Ртищев сильнее болтает ногами, даже кое-что насвистывает: ничего, мол, особенного с ним не происходит. Но сердце щемит, щемит. Ах, как не хочется являться. Так бы и побежал опять домой, на далекий Арбат. Но вместо этого он лишь начинает вертеть свертком, который несет из дому, кружит им за веревочку изо всей силы. В свертке — жареная утка, и утку заставила его взять мать, хотя он, сытый до отвалу домашним обедом, и отказывался от нее. Но теперь, пробежавшись от Земляного до Лефортова, Ртищев видит, что мать, как всегда, была права, говоря, что он «очень скоро захочет кушать». При мысли, как вкусна у утки до черноты и хруста поджаренная кожица, Ртищев чувствует избыток слюны во рту и даже забывает о том, что его тревожит. Кадет поднимается со скамьи. Третий этаж роты давно уже сплошь темен, окна второго — спальни роты — чуть зеленеют светом ночников, просачивающимся сквозь холщовые шторы.

II

Рука под козырек; локоть вскинут и отбрасывает полу шинели, открывающую ряд золотых пуговиц мундирчика и сияющую медную бляху пояса. Перед высоким, покачивающимся на длинных ногах Ботгом — он сегодня дежурный воспитатель — Ртищев что суслик перед жирафой.

— Господин полковник, кадет второго класса второго отделения Ртищев из отпуска прибыл!

Ботт протянул руку за отпускным билетом.

Левая опущенная рука кадета вылезла из-под полы шинели и вместе с билетом тащит с собой и пакет с уткой.

— Это что у тебя?

— У…

Почему-то ужасно стыдно, что вот явился в корпус с жарким, — значит, дома на положении маленького, пичкают. Ведь говорил же, право, маме: не надо, не надо! Так нет — вечно одно и то же: «А вдруг ты захочешь вечером кушать?» О Господи!

— Э? — это опять Ботт.

Пересилив себя и мужественно, громко:

— Утка, господин полковник!

— Утка?.. — Ботт делает большие глаза; левый ус лезет вверх; левый глаз шутовски закрывается; рожа. Потому-то именно, беззлобно, для всего корпуса Ботт — Рожа…

— А почему утка не крякает? Э?..

Чуть не плача:

— Она же жареная, господин полковник!

— Ага! — Ботт серьезен. Ботт снова воспитатель, но у этого доброго чудака есть в запасе еще одна выходка, — командным басом, на всю роту:

— Кррру-гом! Бе-гом… арррш!