23 главных разведчика России - Леонид Млечин

Психологически Фрухт чувствовал себя лучше, чем другие заключенные. Многие заключенные выходили на работу полубольными, хотя тюремные правила разрешали взять на три дня освобождение по болезни. Они боялись оставаться один на один с собой. Большинство осужденных считает свое пребывание в тюрьме несправедливым и усугубляет свои страдания, день за днем спрашивая себя: за что же меня постигла такая несправедливость?

Фрухт знал, за что его посадили.

Он очень много писал, но держать в камере записи не разрешалось. Их время от времени отбирали – иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него болезненным – он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться от жалости к самому себе.

К изоляции Фрухт быстро привык.

Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный человек становится шизоидным типом, шизоид преврашается в шизофреника. Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении. В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?

Иногда возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фрухту казалось, что его должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.

Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по-своему: сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали марширующие колонны.

Тем не менее, профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно выстоять.

Он вставал очень рано – примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, а вечером ему разрешили лежать – из-за болезни ног. В половине восьмого вечера в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.

В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках… Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый номер от корки до корки.

И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились. Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта строптивость раздражала тюремщиков.

Раз в месяц он получал письмо от жены – один лист бумаги, исписанный с обеих сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.

– Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, – вспоминал Фрухт, – и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.

Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовало два офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.

После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать:

– Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.

Они оказались правы. Когда Фрухта поместили вместе с другими заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда. Для сидевших в камере он был новичком, над которым полагалось измываться, и слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения. Профессор привык, что когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. Над ним потешались. Одно из любимых развлечений было бросать профессору в миску испражнения.

Фрухт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии товарищей по камере. Через год в камеру привели новичков, положение Фрухта – теперь уже «старичка» – должно было улучшиться. Новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть интеллигентными людьми.

Профессор буквально вцепился в них, радуясь возможности поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме эти контакты не понравились, и професор получил семьдесят два дня карцера. В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по четыреста граммов хлеба в день, и лишь на третий день что-то горячее. Максимальный срок пребывания в карцере не должен был превышать двадцати одного дня. Фрухт провел там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час, предотвращая тем самым резкое падение содержания сахара в крови.

Как только самый известный шпион из ГДР Гюнтер Гийом, который был личным референтом канцлера ФРГ Вилли Брандта, попал за решетку, в Берлине сразу же выразили желание выручить своего человека. Начальник главного управления разведки МГБ ГДР генерал Маркус Вольф делал все, чтобы вытащить Гийома и его жену из тюрьмы. Через посредников Западной Германии предложили различные варианты обмена, в том числе обещали выпустить одного узника «очень крупного калибра» – профессора медицины Адольфа-Хеннинга Фрухта.