Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никогда еще дорога от Нофля до замка Крессе не казалась Мари такой короткой. «Приезжает… приезжает… приезжает, – перепрыгивая через колеи, твердила она про себя, словно припев. – Он приезжает, он меня любит, и скоро мы поженимся. И он будет хозяином Нофля». Корзинка с припасами стала вдруг совсем невесомой.
Во дворе усадьбы Крессе она встретила своего брата Пьера.
– Приезжает! – крикнула Мари, бросившись ему на шею.
– Кто приезжает? – ошалело осведомился Пьер, высокий крепкий малый.
Впервые за много месяцев он видел, что его сестра радуется от души.
– Гуччо приезжает!
– Вот это добрая новость! – воскликнул Пьер де Крессе. – Он славный парень, и я с удовольствием вновь увижу его у нас.
– Он будет жить в Нофле, дядя отдал ему их контору.
А потом…
Мари запнулась, но, не в силах дольше скрывать свою тайну, притянула к себе голову брата и, прижавшись к его небритой щеке, прошептала:
– Он будет просить моей руки.
– Вот те на! – отозвался Пьер. – Откуда ты это взяла?
– Ниоткуда не взяла, я знаю… знаю… знаю…
Привлеченный их разговором, Жан де Крессе, старший брат, вышел из конюшни, где он как раз чистил своего коня. В руках он держал пучок соломы.
– Жан, похоже, что из Парижа прибывает наш зятек, – обратился к нему младший Крессе.
– Какой еще зятек? Чей зятек?
– Как какой? Наша сестрица нашла себе супруга!
– Что ж, хорошее дело! – отозвался Жан.
Он тоже решил принять участие в игре и благодушно поддерживал разговор, казавшийся ему просто ребяческой шуткой.
– А как же зовется, – продолжал он, – сей высокородный барон, которому не терпится войти во владение нашими обвалившимися башнями и нашим достоянием, сиречь нашими долгами? Хочу надеяться, сестрица, что он, по крайней мере, богат, ибо это-то нам и требуется.
– О да, он богат, – ответила Мари. – Это же Гуччо Бальони.
Но, поймав взгляд старшего брата, она поняла, что готовится драма. Ей вдруг стало холодно, и в ушах у нее зазвенело.
Жан де Крессе, правда, еще старался обратить дело в шутку, но в голосе его послышались строгие нотки. Он захотел узнать, на основании чего, в сущности, сестра говорит о близкой перемене в своей судьбе. Испытывает ли она к Гуччо особую склонность? Вела ли она с ним беседы, выходящие за рамки благопристойности? Не писал ли он ей тайком от их семьи?
На каждый из этих вопросов Мари отвечала «нет», но смятение ее росло с каждой минутой. Пьер тоже почувствовал себя не совсем ловко. «Эх и свалял же я дурака, – думал он, – лучше бы было промолчать».
Все трое, не обменявшись ни словом, вошли в зал, где их мать мадам Элиабель сидела возле очага за прялкой. В последние месяцы почтенная владелица замка вновь приобрела присущую ей пышность форм, чему немало способствовали припасы, которые со времени прошлогодней голодовки по распоряжению Гуччо доставляла Мари.
– Подымись в свою комнату, – приказал Жан де Крессе сестре.
В качестве старшего брата он заменял главу семьи, и Мари беспрекословно ему повиновалась.
Когда на верхнем этаже хлопнула дверь, Жан рассказал матери о том, что только что стало ему известно.
– Да ты уверен ли, сынок? Возможно ли это? – воскликнула та. – Кому же это может прийти в голову мысль, что девушка нашего круга, предки которой уже в течение трех веков были рыцарями, пойдет за ломбардца? Я уверена, что этот самый Гуччо – впрочем, весьма миленький мальчик, и держится он с достоинством, – уверена, повторяю, что он даже не помышляет об этом.
– Не знаю, матушка, помышляет или нет, – отозвался Жан. – Знаю только, что Мари помышляет, даже очень.
Пухлые щеки мадам Элиабель залил румянец.
– Эта девчонка невесть что забрала себе в голову, – проговорила она. – Если этот молодой человек навещал нас и неоднократно доказывал нам свою дружбу, то, полагаю, действовал он так скорее ради вашей матери, чем ради вашей сестры. О, конечно, все это вполне благопристойно, – поспешила она добавить, – и никогда ни одно слово, могущее оскорбить мою женскую честь, не сорвалось с его губ. Но женщина всегда догадается об отношении к ней, и я сразу же поняла, что он заинтересован мною.
При этих словах почтенная дама выпрямилась на стуле и выпятила свою мощную грудь.
– Я не желаю подвергать ваши слова сомнению, – отозвался Жан де Крессе, – однако, матушка, я не совсем уверен в вашей правоте. Вспомните-ка, что в последний приезд Гуччо мы несколько раз оставляли его наедине с Мари, когда она, казалось, была так больна, а с тех пор, смотрите, как она поправилась.
– Возможно, потому, что с того времени она начала есть досыта, да и мы тоже, – заметил Пьер.
– Верно, но прошу учесть, что мы получали сведения о Гуччо только от Мари – путешествие в Италию, перелом ноги и прочее. Ведь почему-то именно Мари сообщал Рикар все эти новости, а не нам. А как она настаивала, чтобы самой ходить в Нофль за припасами! Поверьте мне, здесь кроется какая-то хитрость, которую мы с вами проморгали.
Мадам Элиабель отодвинула прялку, смахнула с юбки приставшие шерстинки и, поднявшись со стула, заявила оскорбленным тоном:
– И впрямь, со стороны этого желторотого юнца большая подлость пользоваться своим богатством, неизвестно как нажитым, чтобы совратить мою дочь, и он еще смеет воображать, что за несчастный кусок сала и штуку материи можно купить согласие нашей семьи, когда за одну честь называться нашим другом надо платить и платить.
Пьер де Крессе единственный в семье умел рассуждать здраво. Был он человек простой, честный и без предрассудков. Подобная неблагодарность, помноженная на пустое тщеславие, выводила его из себя. «Они просто завидуют Мари, каждый по-своему, а завидуют», – подумал он, переводя взгляд с матери на брата, которые взаимно распаляли друг друга.
– Вы оба, верно, забыли, – вслух произнес он, – что до сих пор должны его дяде триста ливров, которых он с нас пока не требует, равно как и проценты, а они продолжают нарастать. И если прево Портфрюи не арестовал нас и не прогнал отсюда, то и этим мы обязаны только Гуччо. И вспомните-ка, что лишь благодаря провизии, доставленной по его приказу,
