Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

кашей, на углях дотлевает синим огоньком упавшая лепёшка. Не понимаю, кто принёс котёл, крупу, муку и ещё нашёл в себе сил заняться приготовлением каши? Вскакиваю и бросаюсь к костру, чтобы спасти остатки.

То, что я увидел, умилило меня и глубоко тронуло. Рядом с костром, припав к отогретой земле, как к тёплой постели, крепко спал Трофим. Руки в тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит раскатанная лепёшка, сумочка с содой и солью, стоит остывший чайник. Значит, он не спал, ходил на перевал, хотел накормить нас обедом и уже сварил кашу, вскипятил чай, осталось допечь вторую лепёшку, но сил не хватило, свалил его сон, и всё сгорело на костре. Какая обида!

Глядя на спящего Трофима, я подумал: «Сколько трудов стоило тебе, друг, это приготовление? Немногие способны на подобное».

Я мою котёл, насыпаю крупы, вешаю на огонь, сырую лепёшку запекаю на сковороде, ставлю сбоку к костру, на том месте, где стояла сгоревшая, завожу ещё тесто, раскатываю его и оставляю на месте. Словом, восстанавливаю картину, какая была под навесом перед тем, как Трофиму уснуть. А сам ложусь на своё место, жду, когда лепёшка, что у огня, начнёт поджариваться.

— Горим!.. — кричу я, и это магическое слово, словно взрыв, будит всех.

Трофим вскакивает, хватает лепёшку, поворачивает её другой стороною.

— Чуть не уснул, наделал бы делов! — шепчет он.

— Да ты, Трофим, поди, ещё не ложился? Однако, сумасшедший, — говорит поднявшийся Улукиткан.

— Успею, высплюсь, куда торопиться. Сейчас вторую лепёшку допеку и обедать будем, — отвечает тот.

Он снимает котёл, заворачивает его в свою телогрейку, чтобы каша «дошла», и, подсев к огню, начинает закуривать, а малюсенькие глаза устало смотрят из-под отяжелевших век.

Люди встают, окружают костёр, отогреваются, подставляя огню кто голый живот, кто руки, кто спину. Как благодарны мы все Трофиму за горячие лепёшки, за вкусную кашу, за товарищескую заботу. Я не сказал ему, что произошло у костра во время сна, пусть и ему его благородный поступок принесёт заслуженное удовлетворение.

Незаметно проходит второй день нашего необычного заточения. Плачет затуманенное небо, пригорюнилась старушка тайга. По каким-то невидимым тропам к нам подкрадывается угнетённое состояние. Надо же было пройти такой трудный путь к Становому и уже находиться в полукилометре от перевала, чтобы попасть в ловушку! Мы прикованы к этому мокрому клочку земли, к балагану. Наши мысли растворяются в мучительных ожиданиях погоды, в ожиданиях солнца. Но напрасно мы обращаем свои взоры к небу — оно неумолимо…

Ещё три дня усердно поил землю дождь. Всё вокруг настыло, отяжелело, а маленькие изумрудные листики берёз свернулись от холода в трубку и безнадёжно повисли на своих длинных ножках.

— Гляньте-ка, снег! — кричит Глеб.

Этого ещё недоставало!

И вот уже не осталось вокруг нас ни зелёного покрова, ни пышных лишайников, ни крошечных ивок — всё приглушено холодной белизною. И только одинокие маковки дикого лука ненужно торчат над однообразной поверхностью снега.

Уже ночь. Шорох падающего снега тревожит пустынную тишину. Все сидим у костра, не спим. От безделья мы уже отупели, но с нами огонь, наш верный спутник, друг, советчик; от этого жизнь не кажется страданием. Потерпим ещё немного, настанет долгожданный день, и наш караван снова потянет свой след в глубину малоизведанных гор.

Какая-то ночная птица взвилась над нашей стоянкой и исчезла за вершинами елей.

— Проголодалась бедняжка, — посочувствовал ей Трофим, поправляя огонь.

Улукиткан поднялся, долго выпрямлял спину, вздрагивая от холода и щуря узкие глаза, молча смотрел, вслед давно скрывшейся птице.

— Однако, погода кончилась, птица не зря летает, — сказал он.

От слов старика стало легче, посвежели мысли, и я уснул, убаюканный ночным безмолвием да далёким, чуть слышным криком ночной птицы.

Рассвет всё изменил. Коршуном взвился низовой ветер над запушённой тайгой. Яростно сдирал с леса бутафорский наряд, поднимая с земли столбы снежной пыли, и нёсся дальше, тревожа диким посвистом оцепеневшую природу. А что сталось с туманом! Ветер налетел на него тугой струёй, изорвал в клочья и разметал в разные стороны.

Заголубело небо. Сквозь сонные вершины лиственниц брызнул холодный рассвет, и на озябшую землю полились потоки света. Запрокинув зелёные вершины, смотрит тайга в небо, радуется, славит шелестом листвы наступающий день и от восторга плачет алмазными слезами.

Ещё час, и ярко-зелёным морем расплескался лес.

Мы наскоро завтракаем. Навстречу нам плывёт невнятный шепоток бубенцов — это идут олени. Они, видимо, надумали вернуться своим следом в родную Зейскую долину. Их ведёт Майка. За ней Баюткан. Улукиткан стыдит её, грозит кривым пальцем и всех заворачивает обратно.

А солнце поднимается выше и выше. В сладостной неге парится отогретая земля.

В лагере всё без изменений. Но прежде чем тронуться дальше, нужно просушить вьюки. Я не стал дожидаться, — желание скорее подняться на перевал давно мучает меня. Беру Кучума, карабин, кладу за пазуху кусок лепёшки и ухожу к хорошо виднеющейся седловине.

Подступ к перевалу свободен от леса. Некрутой каменистый склон заплетён полярной берёзкой, стлаником, ольхой. Выше редеют кустарники, мельчают и совсем исчезают. На седловину выбегают только низкорослые стланики, и там же, в камнях, можно увидеть густо оплетённые рододендроны.

Иду прошлогодним следом. Он ведёт меня к левому проходу, но Кучум вдруг заупрямился, тянет вправо, и с таким азартом, что я невольно хватаюсь за карабин. Кучум огромными прыжками увлекает меня за собой. Где-то близко зверь. Баран или медведь? Гляжу на Кучума. Он весь собранный, готовый к поединку, торопливо хватает ноздрями воздух. Я послабляю поводок, и собака огромными прыжками увлекает меня вперёд. «Значит, медведь», — проносится в голове. Останавливаюсь на минуту, угрожаю Кучуму расправой, если он будет горячиться. Подаю патрон в ствол карабина, а в мыслях уже торжество: ещё один череп в коллекции!

Прежде всего надо сориентироваться. Справа от перевала, куда тащит меня собака, виден большой цирк, окантованный высокими и уже развалившимися скалами. На подступах к нему место некрутое, бугристое, всё в рытвинах, покрытое россыпями, лишайниками да стланиками. Здесь, где-то близко, зверь.

Идём осторожно. Рука крепко сжимает карабин, глаза шарят по кустам, заглядывают в рытвины. Качнётся ли веточка или стукнет под собачьими лапами камешек, сразу вздрагиваешь, словно от ушиба, и долго не можешь успокоить сердце. В такие минуты ничего не существует для тебя, кроме предстоящей встречи со зверем да досады на Кучума за его торопливость.

— Ух ты, змей! — то и дело угрожаю я ему шёпотом и показываю кулак.

Он на минуту остывает, но вдруг снова загорается, тянет дальше. Кажется, сейчас лопнет поводок и —