Конан Дойл - Максим Чертанов

Дойл постоянно подчеркивает, что подавляющее большинство духов дали одинаковые свидетельские показания – именно это является доказательством правоты его учения. Он, правда, забыл о том, что ему не довелось разговаривать с духами, например, буддистов. Он оговаривает, что, согласно спиритической теории, потусторонний мир не отдает никакого предпочтения одной религии перед другой и умершие, какова бы ни была их прежняя вера, оказываются в одинаковом положении; а все-таки не исключено, что бывшие буддисты дали бы показания, отличающиеся от показаний христианских духов; а духи атеистов, быть может, сердито заявили бы доктору, что никакого Христа они «на той стороне» не видели и точно знают, что его там нет, а встречал их и помогал им освоиться автор разоблачительной статьи «Естествознание в мире духов» Фридрих Энгельс...

Книга вышла в издательстве Ходдера и Стоутона летом 1918-го (напоминаем, что это было еще до смерти Иннеса и Кингсли); откровением для человечества она, естественно, не стала, как не стала учебным пособием «Британская кампания во Франции и Фландрии». Умы людей занимала война – а когда она закончилась, всем хотелось отдохнуть и отвлечься, а не думать о потустороннем. Положительно восприняли книгу Дойла в основном те, кто и до этого был приверженцем спиритизма, но и среди них многим не понравился наивный реализм его учения. В нем напрочь отсутствовали мистика и таинственность. Дух, который курит папиросы и по моде одевается, дух, который может быть глуп и невоспитан, – как-то это уж чересчур. Но сотни женщин, чьи мальчики ушли навсегда, писали доктору благодарные письма...

Потом умерли сын и брат. Дойлу не раз говорили впоследствии, что именно эти события заставили его обратиться в спиритическую веру. Он это категорически отрицал – и в самом деле, «Новое откровение» было написано раньше. В предисловии к своей следующей работе он скажет: «Автору хотелось бы вставить краткое замечание от своего имени о том, что, хотя его собственная потеря и не повлияла на его воззрения, зрелище мира, сокрушенного горем и молящего о помощи и наставлении, несомненно оказало воздействие на его разум и волю, подвигло его на практические действия». Доктора начали называть сумасшедшим. Он сделался смешон. Он крепился, не отвечал. В 1919 году журналист Дуглас, интервьюировавший его, написал, что Конан Дойл, несмотря на странность тех идей, которые он проповедует, производит впечатление абсолютно нормального, рассудительного, здравомыслящего человека. «Он просто хочет быть услышанным, и он имеет на это право». Но не все соглашались признать это право.

В июле 1919 года вышел в свет третий поэтический сборник Дойла – «Гвардия идет в бой» («Guards come through»), а в августе была издана вторая большая работа по спиритуализму – «Жизненное послание». В ней доктор уже не доказывал существование иного мира – оно, по его мнению, было доказано раз и навсегда. «Время научных исследований прошло и наступила пора религиозного строительства». Дойл сосредоточился исключительно на моральной стороне «психических явлений». По сравнению с «Новым откровением» «Жизненное послание» написано в более энергичном, сердитом и воинственном духе (такова, увы, обычная эволюция всех проповедников) и, что интересно, в нем взгляды доктора Дойла отчасти сближаются с взглядами Уэллса, которые тот высказывал в 1914-м: мировую войну следует в некоем высшем смысле воспринимать как благо, ибо она была в конечном счете призвана способствовать очищению и улучшению человека – так, во всяком случае, замысливал ее Инженер... Не в политических интересах отдельных государств и группировок следует искать причины войны, заявляет доктор Дойл в «Жизненном послании», эти причины – куда более глубокого религиозного характера; война была предупреждением, своего рода репетицией Страшного суда; Инженер был вынужден так поступить, поскольку по-другому люди не понимают: «Необходимо было пробудить человечество от сплетен за чаем, от боязливого преклонения перед мечом, субботнего пьянства, эгоистичного политиканства, теологической болтовни». Всё как в апокалиптических романах: пройдя катастрофу, люди должны были начать жить по-другому.

Если в «Новом откровении» основное внимание уделялось иному миру, то в «Жизненном послании» – нашему, полному невежества и злобы. В своей работе Дойл прошелся по всем государствам накануне войны: британцы были эгоистичны и слепы, немцы алчны, бельгийцы в Конго и перуанцы в Путумайо предавались зверствам. Досталось и нам: «Подумайте о России того времени, с ее грубой аристократией и ее пьяной демократией, с насилием и убийствами с обеих сторон, с еврейскими погромами и коррупцией». В другой книге Дойл выскажется еще хлеще: «Россия стала выгребной ямой. Германия так и не раскаялась в страшном грехе материализма, который стал главной причиной войны. Испания и Италия скатились, одна – в пучину атеизма, другая – предрассудков. У Франции нет религиозного идеала. Англия потеряла ориентацию и погрузилась в хаос, в ней расплодились нелепые, оторванные от жизни секты. Америка не сумела реализовать свои превосходные возможности и, вместо того чтобы стать любящей сестрой сокрушенной и израненной Европе, занялась собственным экономическим благоустройством; она отреклась от подписи своего президента и отказалась присоединиться к Лиге Наций – единственной надежде человечества. Все погрязли в грехе, некоторые больше других, и всем без исключения воздастся по делам их».

Нехороши были не только все народы, но также все сословия: богатые гнались за удовольствиями, многие бедняки были грубы и злоупотребляли алкоголем, духовенство закостенело, нигде не находилось «сколько-нибудь глубокого и подлинного духовного импульса». Дойл, впрочем, признавал наличие такого импульса в учреждениях, где лечили больных и учили детей и юношество; но такие учреждения есть и у буддистов и мусульман; в чем же тогда преимущество христианства, о котором мы толкуем?

В общем и целом всё, безусловно, именно так и было, как и всегда и везде и перед каждой войной; но неужто доктор и впрямь полагал, что все эти пороки исчезли после 1918-го и Первая мировая война станет в истории человечества последней? Нет, он вовсе не был слеп: в том-то и беда, что он как раз видел, что ничего в сущности не изменилось, так как люди в очередной раз не поняли адресованного им свыше предложения изменить себя. «Если в наших душах, страдавших в течение этих ужасных пяти лет, не может произойти никаких радикальных перемен, то что же еще им нужно, когда, какие души смогут отозваться на призыв небесного вдохновения?» Но нет, не понимают, не хотят понять; вот и приходится скромному доктору выступать в роли посредника между Высшим Замыслом и неразумным человечеством.