Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Deirde Nansen McCloskey

Вебер был прав, утверждая, однако, что культурам, обществам и экономикам необходим одухотворяющий дух, Geist, искренняя риторика о трансцендентном, и что такая риторика имеет значение для экономических показателей.⁹ Веберовское слово Geist в немецком языке менее благовонное, чем его английский перевод "дух". Однако Geist улучшения не был глубоким. Он был поверхностным и проявлялся в том, как люди говорили. Такую риторику можно изменить, и часто так и происходит. Например, консерваторы в США в 1980-х и 1990-х годах атаковали материнскую метафору Нового курса и Великого общества, заменив ее отцовской метафорой дисциплины.¹⁰ В Китае разговоры (и, надо признать, полицейские действия) коммунистической партии вплоть до 1978 года пресекали все хорошие экономические улучшения в пользу коллективных хозяйств. После этого режим постепенно разрешил улучшения, и теперь Китай гудит от разговоров о той или иной возможности превратить юань в юань. Аналогичным образом поступила Индия. Иногда, как в районе Северного моря с 1517 по 1719 г., риторика может меняться даже после того, как она на тысячелетия застыла в аристократических и религиозных рамках антибуржуазных разговоров. Риторика-как-причина лишена очаровательной романтической глубины и проникновенности. Но она более обнадеживающая, менее расистская, менее националистическая, менее детерминистская.

Рассмотрим историю двадцатого века в Великобритании и США. Посмотрите, как быстро при Мак-Кинли, Тедди Рузвельте, а затем Вудро Вильсоне ранее изоляционистские Соединенные Штаты стали играть большую роль в мире, к отвращению таких критиков либертарианства, как Г.Л. Менкен и Роберт Хиггс.¹¹ Посмотрите, как быстро изменилась риторика политики рабочего класса в Великобритании между выборами 1918 и 1922 годов, разгромив великую либеральную партию. Посмотрите, как быстро изменилась риторика свободы слова в Соединенных Штатах после 1919 г. благодаря особым мнениям Холмса и Брандейса.¹² Посмотрите, как изменили ход разговора законодательные запреты в Великобритании на объявления о работе или жилье с пометкой "только для европейцев", ставшие обычным явлением в 1960-х годах. (В 1991 г. подобная риторика все еще допускалась в Германии: в одном из пабов Франкфурта на двери висело объявление "Kein Zutritt für Hunde und Türken": "Собакам и туркам вход воспрещен"¹³) Посмотрите, как быстро изменился американский апартеид под давлением "всадников свободы" и Закона об избирательных правах. Расистские разговоры и расистское поведение, конечно, не исчезли в одночасье ни в одной из стран. Но расистские разговоры уже не могли претендовать на достоинство закона и обычая, а само поведение было в бегах. Свидетель тому - Барак Обама.

Посмотрите, как быстро трудоустройство замужних женщин стало обычным делом. Симона де Бовуар, Бетти Фридан и другие риторы феминизма имели значение.¹⁴ Посмотрите, как быстро при новых лейбористах вышел из употребления националистический пункт IV британской лейбористской партии. Тони Блэр и его риторика реализма имели значение. Посмотрите, как изменилось отношение американцев и европейцев к ГЛБТ и их бракам. Безусловно, можно обоснованно утверждать, что некоторые из них имеют материальные причины. Но риторика тоже имеет значение и подвержена поразительно быстрым изменениям.

Историк Дэвид Лэндес в 1999 г. утверждал, что "если мы чему-то и научимся в истории экономического развития, так это тому, что все зависит от культуры. (Здесь Макс Вебер был прав)"¹⁵ Он ошибается, если под "культурой" здесь понимаются, как и предполагал Ландес, исторически глубокие национальные особенности. Вместо этого мы узнаем, что все решает поверхностная риторика, которая потенциально может быть изменена в любом поколении, которое пожелает это сделать. В конце концов, Испания была одной из первых европейских стран, разрешивших однополые браки. Это, повторяю, более радостный вывод, чем то, что вина за то, что мы - недочеловеки, лежит не на нашей нынешней речи, а на наших древних звездах, или расе, или классе, или национальности. Политэкономист Жерар Ролан доказывает, что идеология сохраняется долгое время, как, например, любовь России к царям и тайной полиции.¹⁶ Но он согласится, что доказательства неоднозначны. Как отмечали в 2007 г. экономисты Уильям Баумол, Роберт Литан и Карл Шрамм, "существует слишком много примеров того, как страны перевернули свою экономику за относительно короткий период времени, за поколение или меньше [Корея, Сингапур, Таиланд, Ирландия, Испания]. . . . Эти успехи невозможно соотнести с мнением "культура - это все"". То же самое можно сказать и о странах, перевернувших свою политику за короткий период времени, при незначительных изменениях в глубинной культуре, таких как побежденная Германия, лишенная франкизма Испания, освобожденная от России Польша, обогатившийся Тайвань. Казалось бы, культура не имеет особого значения - если, конечно, под "культурой" не понимать "риторику, которую люди в настоящее время считают убедительной". В этом случае - да, верно.

Аргумент здесь состоит в том, что вопреки представлению о сущностях, вытекающему из романтической теории личности, и вопреки другой стороне романтической медали - представлению о заранее известных предпочтениях, вытекающему из утилитаристской теории принятия решений без риторической рефлексии, - то, что мы делаем, в значительной степени определяется тем, как мы говорим с другими и с собой. По словам французского политического теоретика Бернара Манена, "свободный индивид - это не тот, кто уже абсолютно знает, чего он хочет, а тот, кто имеет неполные предпочтения и пытается путем внутренних размышлений и диалога с другими точно определить, чего он хочет". Манен отмечает, что еще до "Письма", в 1755 г., Руссо смешал романтическую и утилитарную враждебность такой демократической риторике в неприятный и влиятельный коктейль, который как раз отрицал размышления и риторику. Просто голосуйте. Или, лучше, пусть партия определит общую волю без голосования.

Глава 54. Да, именно идеи, а не интересы или институты, внезапно изменились в Северо-Западной Европе

Более благоприятные идеологические условия для восприятия - люди, которым господствующая в обществе риторика и ее законные и обычные результаты позволяли экспериментировать, пробовать и, особенно, открыто говорить друг с другом о своих экспериментах и их результатах, а не прятать их в посмертно расшифрованных зеркальных письмах из страха теологического и политического неодобрения - ожидали изменения условий разговора.¹ Они ожидали после 1700 года, как сказал бы Мокир, промышленного Просвещения: "Экономические изменения во все периоды зависят, как считает большинство экономистов, от того, во что верят люди"². Или, точнее, как он же писал: "Интеллектуальные инновации могли происходить только в таких толерантных обществах, в которых иногда возмутительные идеи, предлагаемые весьма эксцентричными мужчинами [и женщинами, неважно], не влекли за собой жестокой реакции против "ереси" и "отступничества".Или, как я бы сказал, выражая ту же мысль политически и риторически, они ожидали в Голландской республике после 1600 г.,