Последние узы смерти - Брайан Стейвли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тристе молчала. Хоровое пение за их спинами поднималось и спадало, поднималось и спадало, как ветер.
– Зачем это надо – чтобы что-то осталось?
Так мог бы ответить Шьял Нин – вопросом на вопрос. Только настоятель, при всех своих годах и мудрости, никогда не переживал потери всего, во что верил. Тристе пережила.
От одного до второго удара сердца Каден решился.
– Бог во мне, – просто сказал он.
Тристе уставилась на него круглыми глазами, приоткрыв рот.
– Мешкент. – Она шепнула это слово, как шепчут лихорадочную молитву или проклятие.
Каден кивнул:
– Перед смертью Длинного Кулака. Я не… – Он искал слова, чтобы выразить то, что сделал для спасения бога и чтобы сковать его. – Я не знаю, как это получилось. Точно не знаю.
Должно быть, его слова звучали дико, совершенно безумно. Так подумалось бы любому, только не тому, кто сам жил с запертым в теле божеством.
– Жаль, – сказала Тристе.
Слова будто тянули из нее силой, рвали крюком из горла.
– Наверное, я это заслужил. За все.
– Никто такого не заслуживает.
На язык Кадену непрошено подвернулся афоризм Хин:
– Существует только то, что есть.
Хор Присягнувших Черепу наконец умолк. Тишина опасным зверем припала к земле между Каденом и Тристе.
– Но тогда, – наконец заговорила она, – если ты хочешь его сохранить…
– Обвиате, – снова кивнул Каден.
Ее лицо застыло.
– Я не буду. Не соглашусь, как меня ни стыди. Мне плевать, что сделаешь ты…
– Тристе, – позвал Каден.
Ему казалось, они плывут, как обломки камня в бескрайней пустоте. Она оборвала фразу, словно звук имени был для нее кеннингом лича. Каден протянул к ней руки.
– Я не знаю, – сказал Каден.
– Чего ты не знаешь? – насторожилась она.
Эта мысль была слишком велика, не умещалась в слова.
– Ничего, – наконец проговорил он. – За что я сражался. За что встал против ил Торньи. Спасал этих богов. Спасал наш род… Зачем?
Она смотрела молча. Его вопросы были лишь эхом ее собственных, но иногда так страшно слышать, как высказывают вслух твои сомнения, твое отчаяние. Может быть, молчание было единственным ответом, но Кадена тянуло и остальное втиснуть в слова, высказать все разом.
– Я думал, нас надо спасать. Надо спасать человечество. Думал, что мы достойны спасения. Но это всего лишь привычка. Всего лишь надежда.
– Как и все остальное, – прошептала Тристе.
Каден кивнул:
– А что, если это не так?
50
У Чилтена недостает зуба, от этого он присвистывает, когда говорит.
У Джалда голос тонкий, как у девочки, но он, невзирая на шутки остальных, каждый вечер перед сном поет песенки своей горной деревушки.
Йеммер сражается двумя мечами.
Никто не может забросить глыбу с человеческую голову величиной дальше Сандера.
Фент днем в бою смеется, а каждую ночь плачет во сне.
Тупица Том складывает в уме любые числа и каждый вечер подсчитывает убитых, подводит итог и записывает ставки.
Ха Чан наставил по развалинам крепости ловушки, теперь они каждый вечер ужинают крысами.
Белтон за два дня сорвал голос, отдавая приказы.
Бринт мочится в штаны каждое утро при первом роге ургулов.
Арик без умолку болтает о городишке своего детства, о пальмах вокруг озерца и о луне, которая оттуда почему-то кажется ближе.
Кел отрезает убитым ургулам уши, нанизывает на кожаный шнурок и носит на шее.
Грайн Кирпич поперек себя шире и знает наизусть триста крешканских поэм.
К концу четвертого дня на раскрошившихся стенах Миертинского форта остались только эти легионеры. Последние.
Четыре дня. Слишком мало, чтобы узнать человека, но к тому моменту, когда кровавое солнце закатилось за западные холмы, Валин понял, что этих знает. Конечно, не мелкие подробности жизни, но кому нужны подробности. Может быть, в другом месте, за сотни миль от войны, знать человека означает что-то другое. Для других людей – крестьян, купцов, рыбаков – все эти мелкие подробности, что копятся целую жизнь: имена родителей и питомцев, рассказы о пьяных выходках и большом горе, о сломанных костях и разбитых сердцах могли что-то значить. Но не здесь, где в темноте за кругом света от их костров молча сидел Ананшаэль, терпеливый и неизбежный.
Воины узнают друг друга иначе. Смерть всегда рядом, всегда готова снести нагромождения событий, из которых во всем мире состоит жизнь. Важен не отчет о прожитых днях, а нечто более насущное и мимолетное: высшая нота вопля, очерк кровавой улыбки, тембр молитвы. Кажется, если смотреть внимательно, если смотреть на человека правильно, всю его жизнь увидишь в одной черточке, все главное – в единственном поступке.
В другом месте Валин проникся бы отвращением к одним солдатам, полюбил бы других. Здесь, на стене, слова «неприязнь», «любовь» звучали глупо, бессмысленно. Можно ли возненавидеть человека, который стоит с тобой рядом, обливаясь потом и раз за разом спасая тебя своим окровавленным копьем? Может ли он тебе нравиться? Эти слова здесь попросту неприменимы. Они для иного мира – того, где людям доступна роскошь выбирать друзей, где можно уйти от того, кто сказал или сделал что-то не так. К концу четвертого дня всем им было невозможно уйти, невозможно бежать, невозможно судить кого-то иным, не кровавым судом.
Все они прожили невероятно долго.
Одно дело слышать ургульское войско, чуять его в северном ветре, и совсем другое – видеть, как оно хлынуло по перемолотой в кашу земле, как тысячи и тысячи всадников с вонзающимися в небо копьями, с развевающимися за спиной волосами снова и снова бьются о стену. Весь первый день Валин ждал, что зрение откажет, что снова станет темно, как уже не раз бывало. Зрение сохранилось и даже стало острее, он теперь различал каждый шрам на лицах всадников. За долгие месяцы слепоты Валин забыл, что значит быть зрячим, как переполнен мир формами и движением, как забит ими от земли до неба и по всей длине горизонта. У него кружилась голова при виде всадников, разворачивающих коней перед новой атакой, чтобы накатить новой волной.
Урглулы бы разом закончили сражение, если бы не одно простое обстоятельство: пропал Балендин. После неудачного взрыва на холме он исчез с поля боя. Когда он не появился и на второй день, легионеры осмелились предположить, что взрыв его все же убил, хотя Блоха и слышать об этом не хотел. «Он жив, –
