Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Две недели спустя Густав праздновал свое семидесятилетие. Период просветления уже кончился, и мысли его мешались, возможно, в какой-то мере от счастья – он узнал, что Гитлер решил лично приехать в Эссен, как некогда делал это кайзер, везя в дар яркие ленты и блестящие медали. Как всегда, лимузин Круппа остановился перед зданием главного управления за десять секунд до девяти часов, но на этот раз рядом с ним сидела Берта, а сзади в автомобиле поменьше следовали Альфрид, Ирмгард и Вальдграут. Затем все они выстроились в Мраморном зале и, окруженные директорами и управляющими, ждали, когда прибудет фюрер. Обнявшись с Альфридом, Гитлер объявил: «От имени немецкого народа я вручаю его превосходительству доктору Густаву Круппу фон Болен унд Хальбах Орлиный щит Германской империи с надписью «Фюрер германской экономики». Этот Орлиный щит, как распорядился Гитлер, должен быть повешен в Центральном зале северного крыла главного управления и оставаться там до конца «тысячелетнего рейха». Кроме того, он присвоил Густаву звание «пионер труда» и вручил ему крест «За боевые заслуги». Этот крест имел две степени – обычную и командорскую. Гитлер вручил Густаву кресты обеих степеней. Стоя перед своим золотым знаменем, блистая своей золотой свастикой в сиянии своих званий, семидесятилетний Густав мог бы потягаться блеском наград даже с Герингом.

Фюрер отступил в сторону, а его полоумный оружейный мастер прошествовал, как робот, на трибуну и выступил с краткой речью. Один из знакомых поразился, увидев, как он сдал за лето: «Это был человек с белыми как снег волосами, который держался даже еще более чопорно, чем прежде, с застывшим, как маска, лицом, неестественно принужденными движениями и напряженным негнущимся телом».

Потом в своем офисе Густав сказал секретарю, что не понимает всего этого. Он не думает, что сделал что-то такое, чтобы заслужить такую славу. В конце концов, он всего лишь выполнял свой долг.

Глава 17

Эй, грабь, круши!

На рассвете 10 мая 1940 года вермахт вторгся в Бельгию, Голландию и Люксембург (в три маленькие страны, чей нейтралитет Гитлер обещал уважать) и ринулся на запад и на юг. Огромная дуга серых полевых мундиров и похожих на совки для угля касок развернулась на 175 миль, от Фризских островов в Северном море до казематов «линии Мажино». В суматохе войны для прессы всегда трудно сориентироваться в том, что происходит, но тут комментаторы столкнулись с революцией в военной технологии, с армией крупповских танков. Как заметил Уильям Л. Ширер, она была «беспрецедентна по размеру, концентрации, мобильности и ударной силе. Вытянувшись в три колонны на сотню миль, головые танки начали просачиваться в Арденнский лес, когда самые задние из них были далеко за Рейном». На пятый день французская оборона была прорвана. Две немецкие танковые дивизии переправились под Седаном через Маас по понтонному мосту; к вечеру их плацдарм на западном берегу уже имел в ширину 30 миль, а в глубину – 15. Новый британский премьер-министр Уинстон Черчилль вылетел 16 мая в Париж, чтобы спросить главнокомандующего генерала Мориса Гамелена: а где же у него стратегический резерв? Гамелен пожал плечами и ответил: «А нигде». В течение семидесяти двух часов непрерывный поток семи танковых дивизий с ревом двигался на запад через осевшие, четвертьвековой давности траншеи Гинденбургской линии и уже были в 50 милях от Ла-Манша. Британский экспедиционный корпус, все бельгийские боеспособные войска и три французские армии охватило плотное кольцо крупповской стали. В субботу 18 мая Черчилль отозвал свои войска с Ближнего Востока. «У меня нет ощущения, что для спокойствия Англии достаточно здешних войск, если иметь в виду, что на нас могут сбросить большой парашютный десант», – докладывал он главе Генштаба.

В то же день баварский торговец картинами Артур Рюман завтракал в фешенебельном дюссельдорфском клубе с тремя рурскими промышленниками. Никто не знал, что свободно катившаяся волна фронта начинает застывать. Когда масшатбы успеха стали явными, генерал Йодль наспех набросал в своем дневнике: «Фюрер вне себя от радости». Рюман тоже вел дневник, и в некоторых отношениях его дневник не менее ценен для истории, чем генеральский. Как и Йодль, Рюман в этот день чувствовал себя бодро, хотя и совсем по другой причине – в прошлом он не скрывал своего критического отношения к режиму, и ему становилось все труднее зарабатывать на жизнь. Последнее время он работал искусствоведом, и вот как будто появился выгодный заказ. Его пригласил позавтракать управляющий завода «Хейнкель» Любс, опытный коллекционер. Рюман представлял владельца ценной картины и очень рассчитывал получить комиссионные. Он потерпел неудачу. Так же как Британский экспедиционный корпус, бельгийцы и французы, он стал заложником прорыва немецких армий под Седаном.

Во время завтрака в их отдельном кабинете зазвонил телефон. Любс поднял трубку. «Сюда собирается прийти молодой Крупп», – сказал он, обернувшись. И только они успели отложить в сторону салфетки, как вошел Альфрид. Ему представили историка искусства, но времени для разговоров не было, так как все хотели послушать последние известия. Они перешли в соседнюю комнату и столпились около приемника, стоявшего на маленьком столике. Кто-то принес карту. Ее развернули и принялись отыскивать на ней названия, которые перечислял диктор, рассказывая о глубине прорыва сил вермахта. В коммюнике пока еще не упоминалась Франция, но «в Голландии, – записал Рюман, – положение настолько упрочилось, что влиятельные члены промышленных кругов уже могли подумать о поездке туда. Оживление этих господ возрастало прямо на глазах: приемник выключили, и все четверго принялись тыкать пальцами в какие-то районы Голландии». Они возбужденно переговаривались: «Вот он, этот городок. Там Мюллер – он ваш». «Вот тут герр Шмидт или Хюбер… у него было два завода, мы его арестуем». Альфрид сказал кому-то: «Эта фабрика – ваша».

Короче говоря, они словно услышали средневековый клич «На позор и разграбление!», клич тевтонских разбойничьих орд XIV века. Стоявший позади них Рюман даже вздрогнул. Позднее он поделился своим впечатлением: «Они напомнили мне стервятников, слетевшихся на падаль, и, поверьте, это не могло не потрясти человека вроде меня, историка искусства, который посвятил свою жизнь культуре».

Полный отвращения, он тронул своего хозяина за плечо и сказал: «Господин Любс, разрешите мне откланяться. Я тут, кажется, лишний». Он понимал, что теряет комиссионные, которые были ему необходимы, «но в ту минуту о них не думал». Любс торопливо звонил в управление своего завода по поводу специальных паспортов для него и остальных, а те все еще разглядывали карту. Рюман тихо вышел и в следующий раз встретился с Альфридом только в Нюрнберге, как свидетель на его процессе. После процесса доктора Рюмана в Эссене насмешливо называли «почтенный антиквар», но его не так просто было выбить из седла. Автор четырех книг, он был обладателем ученых степеней университетов Берлина, Мюнхена и Гейдельберга. Весной 1940 года, когда он описал вышеупомянутый эпизод в своем дневнике, ему было пятьдесят два года; во время последнего пребывания в Мюнхене автор этой книги встречался с престарелым Рюманом, который все еще отличался ясностью ума.