За правое дело - Василий Гроссман

Он сказал начальнику штаба:

— Вот далось ему, сукиному сыну, сегодня наступать. Тут и артиллерией трудно помочь. Не мог подождать до завтра, пока я Горишного переправлю. Ведь может шибануть. А? — переспросил Ерёменко молчавшего начальника штаба.— Чувствую, что немец пошел сегодня серьезно. Даже сюда слышно.

Спустя минуту Ерёменко говорил по телефону начальнику артиллерии:

— Надо левый фланг и центр поддержать… Что, трудно нащупать? Конечно, нащупать трудно.— И командующий произнес насмешливое, соленое словцо.— Но надо, обязательно немедленно!

Донесение на листе блокнота, писанное от руки, из штаба полка пошло в штаб дивизии. Донесение, перепечатанное под три копирки, повез офицер связи из штаба армии через Волгу в штаб фронта. А оттуда в Москву зазвонил телефон высокой частоты, застучали аппараты Бодо на фронтовом узле связи, на пункте сбора донесений сургучили пятью печатями толстый пакет для фельдъегеря, летящего на рассвете «Дугласом» в Генеральный штаб: немцы начали после короткого затишья наступать.

Елин, оглохший от грохота, уже ясно понимал, какая ответственность ложится на него, крикнул телефонисту:

— Давай мне немедленно, слышишь, немедленно Филяшкина!

Телефонист упавшим голосом ответил:

— Нет связи, даже слова нельзя передать.

В блиндаж спустился адъютант командира полка. Он прошел мимо бледных, напряженно глядевших на него, ожидающих вызова связных.

— Товарищ подполковник, третьего связного убивает, нельзя пробиться к нему, перерезали все пути, вокзал обложен кругом. Филяшкин своим батальоном круговую оборону занял.

— Радио? — отрывисто спросил Елин и закричал: — Радио?

— Не отвечает, товарищ подполковник.

— Значит, ясно,— сказал Елин,— разбило ему передатчик.

Батальон был отрезан от полка, дивизии, армии, фронта. Может быть, Филяшкина уже убило, может быть…

Когда по всей линии фронта на минуту стихал огонь немецкой артиллерии и минометов, особенно явственно слышалась пальба со стороны вокзала. Там огонь был беспрерывен и не ослаблялся, видимо, немцы хотели во что бы то ни стало раздавить окруженный батальон. В эти короткие минуты перерыва вся дивизия, напрягшись, слышала мрачный и страшный гром, шедший со стороны отрезанного батальона.

Елин, жалуясь, сказал комиссару полка:

— Вот и Филяшкин. Мы-то отбили атаку, а он как? Поможем ему всеми средствами — и огнем, и контратакой! Но разве я могу за него отвечать, если мне его недавно передали.

Комиссар сказал:

— Только я отправил Шведкова обратно в батальон с подарками американскими — и началось. Хорошо, что комиссар в бою будет — он крепкий коммунист. А у них еще в роте одной штрафники до сих пор не выделены, я Филяшкину успел нагоняй сделать — приказал составить списки, перевести.

Елин позвонил по телефону соседу, командиру полка Матюшину, и они договорились об усилении обороны на стыке полков. После этого Елин спросил:

— Батальон Филяшкина, как ты его расцениваешь? Ведь твои люди фактически.

— Нет, это ты брось,— сказал Матюшин, сообразив, куда клонит разговор Елин,— батальон твой, я уже к нему отношения не имею. Обыкновенные люди, все зависит, как ими руководить будут.

Филяшкин, подготовив оборону, смущаемый лукавством жизненной жажды, понадеялся, что немцы не станут на него нападать; он отойдет к Волге, конечно, не самовольно, а по приказу командира полка, поскольку для командира полка станет очевидна бессмысленность обороны батальона с открытыми флангами. Он рисовал себе, как будет отходить с боем и командир полка выведет батальон в резерв. Рисовалось ему и такое — он, легко раненный, в сопровождении батальонного санитара Елены Гнатюк, эвакуируется на левый берег, госпитали оказываются переполнены, и он поселяется в рыбачьей хате. Гнатюк ходит за ним, делает ему перевязки, а на рассвете он идет на речку Ахтубу и ловит удочкой рыбу.

Каждый по-своему думали триста человек о будущем, о счастливом для каждого конце войны, о работе и о жизни, которая будет, конечно, лучше после войны, чем была до войны. Одни думали о переезде в районный центр, другие о переезде в деревню, думали о женах — надо помягче с ней быть, когда вернусь, а сейчас пусть продаст мой пиджак, вернусь — на новый заработаю; думали о детях — посмотреть бы, учить буду Машу на докторшу!

Филяшкин первым понял, как рухнули в полчаса все его мечтания пожить на свете. Немцы наносили основной удар прямо по Филяшкину, и сразу все стало ясным. Связь с полком нарушилась, немецкие танки, а потом и пехота прорвались в тыл батальону. Разрывы мин и снарядов ложились необычайно кучно — и не то что перебежки делать и ползти, но выглянуть из укрытия нельзя было. Он вынул пистолет и ввел патрон в ствол, отжал предохранитель. После этого ему стало беспечней на душе.

— Связи нет,— крикнул Игумнов,— отрезали с востока.

— Все! Сами хозяева,— ответил он и вместо обычной напряженности и озабоченности увидел на лице Игумнова улыбку. Кровь отлила с побледневшего морщинистого лица начальника штаба, и оно, словно омытое, стало белее и моложе.

Филяшкин увидел, что Игумнов вытащил из кармана гимнастерки несколько писем, стал рвать их на мелкие клочки, разбрасывать по полу. Он даже не задумался над тем, что делает Игумнов, понял сразу — начальник штаба не хочет, чтобы немцы, обшарив его мертвым, стали бы лапать письма от жены и детей.

Игумнов вынул расческу и провел ею по седому ежику.

— Да мать ее… жизнь! — крикнул, внезапно рассердившись, Филяшкин.— Командовать надо.

Он послал связиста найти порыв {24} провода, ведущего в полк. Он связался с командирами рот, велел укрыть пулеметы и противотанковые ружья, чтобы их не разбило до атаки (он был уверен, что атака будет), велел получше укрыть людей и рассредоточить их по мере возможности, чтобы до атаки не терять батальону человеческой силы. Велел командирам рот приберечь связных, спросил, как люди, не понизилось ли их моральное состояние, посулил комротам и комвзводам, что, если кто из людей вздумает драпать, суд будет тут же на месте.

На мгновение вдруг заговорил телефон, Филяшкин связался с Елиным, тот обещал поддержать батальон всеми огневыми средствами полка, но они не успели договорить: связь тут же порвалась и уже больше не восстанавливалась — либо ее перешибли, либо немец, зашедший в тыл батальону, перекусил проволоку.

Он приказывал, объяснял, облизывая сухие губы и похлопывая себя по лбу и по затылку,— оглушило немного, и все, что он говорил, основывалось на одном, необычайно простом и ясном чувстве: его батальон во время немецкой атаки не сдвинется с места, не будет отступать, не попытается прорваться к Волге на соединение с полком, а будет драться до конца: вздумаешь, Филяшкин, отходить — весь полк немцы утопят в Волге.

И люди, переправившиеся с ним несколько дней назад через Волгу, хотя многие из них впервые попали в бой, а остальные давно уже не были в бою,— казалось ему, испытывали такое же чувство решимости. Все сомнения, вместо того чтобы усилиться, исчезли, перестали его тревожить: отступать некуда, отступать невозможно, под обрывом вода, и все они дружно вцепились в этот край земли и уж, черта, не слезут с него, не дадут себя утопить в реке. Но все же Филяшкин наклонился к Шведкову, вернувшемуся перед самым началом огневого налета из штаба полка, и крикнул ему:

— Хорошо бы пробраться к Конаныкину, у него в роте штрафники есть, как их самочувствие?

В роте Конаныкина первая мина упала на край окопчика, в котором сидели трое бойцов. Их осыпало землей. Двое в миг разрыва склонились над котелками и замерли пригнувшись, точно чья-то рука продолжала их прижимать к земле. Третий, сутулый, худой, спокойно сидел, привалившись плечом к стенке окопа.

— Вот, паразит, что делает, поесть не дает,— сказал один из бойцов, разглядывая засыпанный землей котелок, словно по условию войны полагалось не стрелять во время еды.

Второй, стряхивая землю с плеч и растерянно обтирая ладонью ложку, пробормотал:

— А я думал: ну, все!

Третий вдруг молча лег на землю, навалившись тяжестью тела и мертвой головой на ноги товарищей.

Тотчас вновь послышался ужасающий своей невинной нежностью шелест, и несколько мин шлепнулось, перелетев через окоп.

Из грохота и дыма разрывов родился пронзительный стон человека, и два голоса закричали:

— Тащи…

И снова свист и разрывы.

«Накрыло огнем»,— эти слова точно выражают происходящее при внезапном огневом налете; людей накрывает огнем, как накрывает сетью, мешком.

Осколки влеплялись в кирпич, рождая красненькие облачка пыли, и тут же, потеряв свою убойную силу, с безобидным плоским постукиванием плюхались на землю. Каждый осколок шумел по-своему, согласно своему весу, скорости, форме. Один словно во всю силу играл на гребешке, у него, наверное, были кудрявенькие, зазубренные края. Второй дудел, выл, видимо вспарывая воздух большим стальным когтем, третий пыхтел, мокро шлепал, его, должно быть, свернуло в трубочку, и он кувыркался, с бешенством расплескивая сухой воздух.