Ночной карнавал - Елена Крюкова

— И мы насушим сена и набьем им матрацы… и будем спать так, в избе, на сеновале… и придут волхвы…

— Да… придут волхвы и привезут нам дары: стерлядок, щук… крыжовник… творог в бересте… землянику в туесе…

Она вздрогнула, вспомнив Таора.

— Да… землянику… и малину…

— Алую, как любимые губы твои…

Ночь шла и проходила. Ночь текла и замирала; время то останавливалось, то снова стучало тревожным сердцем. Князь перенес Мадлен на кровать, и они снова предались любви.

Сколько раз они принадлежали друг другу в эту последнюю ночь в Пари перед отъездом в Карнак? Они не считали. Едва они размыкали объятья, как неведомая сила опять схлестывала их ищущие друг друга руки, дрожащие в исступленье и радости чрева. Никого в мире она не любила и не желала так, как Князя. А он замирал от счастья: лучшая женщина мира — в кольце его рук. И сегодня, да, уже сегодня… ведь уже утро, и им скоро собираться на вокзал… он наденет ей на палец обручальное кольцо. Вот они — всегда с ним: на шнурке, на груди. Он сам выковал для них кольца, пока ее не было с ним. Он ждал ее и ковал им двоим кольца из черного железа, из обломка, найденного им под забором близ храма на рю Дарю; он счел, что это предзнаменование — Бог послал ему кусок железа для ковки колец именно здесь и сейчас. И внутри колец он, помолясь, выцарапал надпись Царя Соломона, бывшую на Соломоновом кольце с звездчатым сапфиром: «ВСЕ ПРОХОДИТЪ». Да, все проходит. И пройдет. Не прейдет лишь любовь. Наша с тобой любовь, Мадлен. Магдалина. Отмоленная моя.

Когда рассвело, они оторвались друг от друга. Умылись. Испили холодного чаю.

Уже было некогда, и они опаздывали. Четкость отправления поездов на вокзалах Эроп вошла в пословицу.

Она надела короткое, перепачканное руками Лурда платье, и Князь уставился на ее ноги, обнаженные почти до соблазнительной женской развилки. Смолчал. Улыбнулся.

Она пожала плечами и издала смущенный смешок.

— Больше не буду, любимый. Это танцевальный наряд. Оставлю его для Карнавала.

— Ну, венчаться-то ты будешь у меня в венчальном платье. Я и его приготовил.

Она, как на диво дивное, глядела на белую пену шелкового подвенечного платья, струящегося в пальцах, как деревенское молоко, как сливки от холмогорских коров.

— Где ты его раздобыл?.. и точно на меня… ни ушивать, ни расставлять не надо…

Она прикидывала его к себе, счастливо смеялась.

— Где добыл — то моя тайна. Купил отрез, сам научился шить и сшил.

— Ты шутишь!..

— Нисколько. Чего ни сделаешь ради любимой женщины. Укладывай в сумку и бежим. Мы уже и так опоздали.

— У тебя есть деньги, Владимир?..

— Как им не быть. Негусто, но есть. Наши друзья из Рус позаботились о нас. Нам хватит на все путешествия и скитания… вплоть до границы…

— Не надо пока об этом. Мы еще хлебнем горя. Я тоже кое-чем запаслась. Мы теперь не пропадем!

— Мы не пропадем никогда, Мадлен. Если уж мы нашли друг друга… Стой, твоя шуба! Там же морозно!.. В чем ты поедешь?..

Он оглядывался, быстро смекая. О, то, что надо. Его бобровая доха на медвежьем меху, привезенная из Рус, чудом уцелевшая в бедняцких блужданиях по каморкам жестокого Пари. Она наденет доху, а он поедет налегке, в офицерской форме. Он же мужчина и офицер. Он, как Суворов, спал на земле, подложив под голову палаш, укрывшись шинелью. Ел гречневую кашу, пустые щи. Ему много не надо. Великость Великого Князя в том и состоит, чтобы не бояться ни глада, ни мраза, ни ужаса, ни Суда.

— Вот тебе шуба.

— О, любимый, это же не шуба, а целый дом!.. Я утону в ней…

— Ты уже утонула в моей любви. Так что будь смелей. Не трусь. Гляди, как это делается.

Он накинул ей доху на плечи. Мех доставал до пяток, полсть чуть ли не мела половицу. Мадлен подняла руками воротник, кокетливо закуталась в него, и ее счастливая мордочка выглядывала из коричневого переливающегося бобрового меха, как лисенок из норы.

— Ты выглядишь потрясающе! Хоть сейчас в Холливуд!

— Брось… Бежим… Мы успеем на рю Дарю к твоему отцу Николаю?.. Лучше прямо на вокзал, боюсь опоздать, боюсь, что-то случится… нас задержат…

— Успокойся, родная. Все по пути. Без благословения мы не отправимся. Да и отец Николай будет счастлив, что мы его не забыли. Вылетай, моя птичка. Я готов.

Он стоял перед нею в офицерской форме — такой, каким она впервые увидела его на балу в королевском дворце.

И она поднялась на цыпочки, закинула руки ему за шею и поцеловала его, как девочка, как гимназистка, сдавшая первый и самый трудный экзамен.

Они благополучно побывали в храме веры Рус на рю Дарю, получили благословение отца Николая, постояли среди тонких темных свечек, запаха нагара, ладана и елея, помолились, перекрестились, преклонили колена перед образами святого Владимира, святителя Николая, святой Марии из Магдалы. Вышли из храма просветленные. Не помнили, как добрались до вокзала, как погрузились в поезд, как поехали. За окнами вагона мела февральская метель, дикая для этих краев Эроп. «Это нам подарок, Мадлен. Метель-то наша, будто из Рус сюда налетела». — «Ее нам наслала Снежная Королева.» — «Нет. Василиса Премудрая.» — «Или святой Владимир, что крестил Рус». — «Да, я сам ее сюда пригнал. Я ее тебе дарю.»

Он дарил ей все — и снег, и ветер, и Солнце, и звезду с неба, и пушистую еловую ветвь, и мандарин, и персик, и кольцо с пальца. Не раздумывая, он, когда они подъезжали к Карнаку, стащил с пальца Царский изумруд и нацепил на палец Мадлен.

— Твой теперь.

— О, зачем?.. Я недостойна…

— Если достойна меня, то княжьего перстня — наверняка.

— Я же еще не жена тебе!..

— Не шути так.

Поезд, скрипя и лязгая всеми колесами и железяками, тормозил среди дремучих лесов, а где-то рядом чувствовалось могучее дыхание ледяного, северного моря. О Мадлен, ты отличная пловчиха, чужое море надо переплыть. Вы с Князем вместе переплывете: то он будет тебя поддерживать, то ты его. Дыхание у вас хорошее. Руки и ноги сильные. Вот только вода ледяная, беда, как быть с ней.

Крохотная деревенька на Севере Эроп притулилась близ поросших лесом пологих холмов. Ветер гудел в верхушках осанистых сосен. Осыпал на идущих по лесной тропе Мадлен и Князя хлопья снега. Завиднелись впереди крыши домов — нахлобученные снежные шапки. Шпиль эропской церкви тонкой спицей торчал в метельной круговерти, пронзая тучи, а поодаль, на окраине деревни, горел золотом во мраке вьюжного вечера луковичный купол церковки Рус. Кто построил ее здесь? Ответа не было. Люди Рус, тосковавшие по родине, заброшенные когда-то на Чужбину.

— А батюшка здесь говорит по-эропски или на языке Рус?..