Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

И произнес вслух: «Есть люди, умеющие стрелять, и есть люди, не умеющие этого делать…»

Почему, зачем это пришло ему в голову, объяснить невозможно. Но, наверное, какое–то основание было.

Договорить Вадим не успел.

Машина Розенцвейга, четко двигавшаяся впереди по условной осевой линии узкого горного грейдера, вдруг отчаянно замигала задними фонарями и метнулась вправо. Козлом запрыгала через кювет, через выгоревшие и почерневшие пучки жесткой травы, чудом удержалась на рыжем глинистом откосе и застыла, накренившись под опасным углом.

Выяснять, что там случилось с начальником авангарда, было некогда. Метнулась было мысль, что рулевое вышло из строя, но ее тут же стерла аккуратная дырочка с короткими трещинами вокруг, образовавшаяся на ладонь правее головы Ляхова.

Стекло было триплекс, иначе бы оно просто разлетелось мелкими брызгами.

А так — уцелело, сыграв тем самым крайне полезную роль.

Дырка в стекле — это ведь еще и простейший визир. Если не трогать руля — так прямая линия, соединяющая стрелка и цель.

А раз другого оружия, кроме старого доброго «вери», у него под руками не было, а рефлекс оставался, он и пальнул навскидку, дуплетом, с левой, но по направлению очень точно.

Зеленая и красная ракеты с шипением помчались в буерак, откуда и пришла чужая пуля.

Тут и показал в очередной раз свою реакцию Тарханов. Пусть в тире он и уступал Вадиму, но не на поле реального боя. И за обстановкой он наблюдал, и ракетный залп понял правильно, как целеуказание.

Автомат, в отличие от Ляхова, Сергей все время держал под рукою, три или четыре трассирующие очереди выпустил с ходу, потом тормознул с разворотом. И добавил еще.

Даже прошлый раз, тогда, в горах, Вадим не имел возможности увидеть, как работают профессионалы в критической ситуации. Другая была обстановка. Вдвоем, подготовившись, они вели уже почти правильный бой. И о том, что делал Тарханов в захваченной бандитами гостинице, знал только понаслышке.

А сейчас — прямо как в учебном фильме. Сергей, оказывается, едучи на сотню метров сзади, и за дорогой лучше Ляхова наблюдал, среагировал практически одновременно, направление сумел засечь и открыл огонь настолько правильно… Еще до того, как сам Ляхов успел выдернуть из кобуры пистолет и Майя проснуться.

Озираясь по сторонам, цепляясь ботинками за мертво шуршащую, подернутую инеем траву, все время ожидая новых выстрелов сбоку, сзади, Ляхов с Тархановым пробежали нужное расстояние и увидели того, кто в них стрелял. В мире, где, кроме них, не могло, не должно было быть никого.

Но вот один–единственный нашелся. Или не единственный?

Чужой в этом мире человек, неизвестно что здесь делавший, неизвестно для чего державший в руках автоматическую винтовку нездешней конструкции, получил, из всех выпущенных полковником пуль, свою. Она вошла выше левой ключицы, в плечо, которое при прицеливании поднялось над бруствером. И куда, насколько проникла — бог ее знает… Могла и до копчика.

Но пока он был жив и даже в сознании.

Высокий (точнее, сейчас просто длинный) мужик крепкого сложения, с суровым, рубленым лицом, давно небритый и немытый. Попахивало от него основательно. Маскировочный, желто–зелено–бурый комбинезон затаскан по горам, на локтях и коленях протерт и порван. Дышит прерывисто, с хрипом и посвистами.

— Вытяни его, вытяни, — требовал Тарханов, — что хочешь делай, но вытяни…

— Вот теперь — тихо. Иди отсюда. Татьяна, — обернулся он к подбежавшей вслед за Тархановым, далеко опередившей Майю и Розенцвейга девушке. — Ты в институте на медсестру училась?

— Конечно. Только практики восемь лет не было…

— Неважно. Бегом, санитарную сумку из кабины, будешь ассистировать. Остальные — свободны. Полковник, организуй оборону, чтобы в нас хоть полчаса не стреляли.

…Он вогнал раненому сразу тюбик промедола, еще один — кордиамина. Нашел в сумке препарат, резко усиливавший свертываемость крови. Если даже у него там все кишки и не слишком крупные сосуды порваны, от потери крови сразу не помрет.

Оскал давно не чищенных, покрытых зеленоватым налетом и окрашенных кровью зубов был неприятным. Значит, левое легкое пробито точно, если кровь во рту.

Но ты у меня, сволочь, еще поживешь!

— Видал? А ты мне говорил, что здесь ничья земля… — Тарханов не спешил уходить, держал автомат на сгибе левой руки, поигрывал на спуске пальцем, и видно было, что очередной раз стрельнуть он не зазевается.

— Иди, я сказал! — В чине они были равны, и Тарханов вроде как командир экспедиции, но Вадим привык, что при исполнении своих обязанностей, будучи еще совсем молодым военврачом, он без сомнений грубил даже и генерал–лейтенанту Попову, командующему вторым армейским корпусом.

— Если еще один такой же найдется хоть на той горушке, тебя лечить будет уже некому.

Тарханов наконец понял мысль Ляхова и махнул рукой Розенцвейгу, показывая, какую позицию тому следует занять.

И тут же сообразил, что допросить пленного без помощи израильтянина он не сможет.

— Львович, отставить. Идите сюда. По–арабски понимаете?

— Почти свободно.

— Начинайте допрос…

Но пленник, которому от промедола здорово полегчало, посаженный спиной к камню, отчего и кровь в брюшной и плевральной полостях оттекла вниз, и легкие немного очистились, вдруг ответил на приличном русском языке:

— Арабский — не нужно. Мы с тобой, капитан, земляки. Я тебя в бинокль видел, на перевале. Хорошо воевали. Помнишь, я кричал — не стреляй, не наша война, дома разберемся?

Ляхов этого не помнил. Мало ли кто чего в том бою кричал.

— Ты — кто?

— Чеченец, конечно. Девять лет уже воюю. Вы нас из наших гор выбили, мы сюда пришли. Чечня все равно будет свободной.

Было мужику на вид лет тридцать пять. Значит, по его словам, та война длится почти всю его сознательную жизнь.

Но последние пятьдесят лет в чеченских горах и вообще на Кавказе серьезных боестолкновений не случалось. Что–то подобное было в конце сороковых годов, но не выходящее за рамки обычных туземных беспорядков, даже в учебники по тактике не вошло самостоятельным разделом.

— Парень, ты бредишь? Какая Чечня? Какие девять лет? Я тебе помогу, сейчас в машину погрузим, в госпиталь поедем.

— Не надо, командир. Не гони пургу. Какой госпиталь, откуда? Я еще в Советской армии служил, старшим сержантом дембельнулся. Потом с вами воевал, у Дудаева, у Масхадова. Немножко не получилось. Задурили нас, что Союз развалился, Россия тоже, генерал Дудаев свободу даст. Там воевал, сюда, на Израиль, воевать приехал… Теперь за деньги, честно скажу. Слушай, еще укол сделай или покурить дай…

Ляхов не понимал, о чем ведет речь умирающий боевик, а что он умирал, сомнений не было. Но потянуть его еще минут двадцать он мог.

— Курить не стоит. А легче сейчас станет. Так говори…

— Командир, не понимаю, да. Ты молодец, похож на моего ротного, тот тоже хороший мужик был, все равно ему, чеченец, русский, мордовец. Нормально жили, служили. Пять значков получил. Тебе скажу…

Домой приехал, пожил немного, жениться хотел, не успел. Потом плохо стало. Война, война… Надоело, мы убиваем, нас убивают. Приехали два месяца назад в Трабзон, из Иордании. По две штуки баксов получили, задание простое: сопроводить караван с оружием до Израиля, потом еще пять штук получить, и иди куда хочешь.

Дыхание у раненого ускорялось, становилось сбивчивым, вот–вот перейдет в чейн–стоксовское[81].

Но он еще говорил и старался сказать как можно больше, правда, не того, что интересовало Ляхова, а волновало лично его.

— Не повезло, на перевале на вас наткнулись. У меня хорошая память, капитан, я тебя в бинокль увидел и запомнил, когда ты в нас стрелял… Я в тебя тоже стрелял, не попал, правда. А ты в меня почти попал.

Ляхов не успевал понять и осмыслить торопливые, горячечные слова пленника. Как–то они стыковались, совпадали с тем, что удалось увидеть на погранзаставе другой реальности.

Было здорово интересно — получается, они пересекались с чеченцем именно там. Тот его видел, запомнил. А Ляхов его — нет. Но переспрашивать — времени не было. Пусть успеет сказать, что хочет. А уж там…

Господи, хоть бы час еще он пожил! Была бы «автоперевязка»[82] здесь и фельдшер Капустин…

Стоп, а это откуда? Какой Капустин?

— Таня, в сумке, адреналин, ампула, набери в шприц. Ноль один.

Раненый продолжал говорить, все время его тянуло подняться. Он отталкивался руками от земли, старался сесть повыше. Словно насекомое, влекомое инстинктом геотропизма[83].

Кашлял, выплевывая черные сгустки крови.

— Я, когда увидел, что на русских вышли, не захотел… Всех вперед гнали, я не пошел. Ну вас, подумал. Сами ловите. Я — уже! Старого муллу охранять стал. Спокойнее. Показалось, снова сам с собой воевать должен. В одной армии служили. Комсомольское вспомнил, Атаги… Наших тысяча погибла, я еле ушел.