Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

— Что все–таки мы сейчас будем изображать или наблюдать?

Как всегда важный и сосредоточенный перед опытом, Маштаков ответил с определенным пренебрежением к непосвященному:

— Сейчас я воссоздам поле абсолютно той же характеристики, которое имело место в Пятигорске в момент налета ваших… э–э… рейнджеров. Под контролем ЭВМ и осциллографа понаблюдаю за реакцией на него полковника Неверова. Запишу все то же самое у господина… э–э… Половцева. Наложу кривые друг на друга, вычислю, так сказать, результирующие, после чего сделаю некоторые выводы. В усредненном виде они, возможно, позволят создать общий алгоритм взаимодействия специально подготовленных, а также и нейтральных личностей с нашим хронополем.

Чекменев вопросительно посмотрел на одного из прикрепленных к Маштакову инженеров.

Тот пожал плечами. Мол, вроде так, а вроде и хрен его знает.

Инженеры соображали в «железе», но никаким образом в заумных теориях профессора, которые так же расходились с их научными убеждениями, как взгляды хотя бы Уатта с создателями современных парогазовых турбин.

А брать на себя ответственность все равно приходилось Чекменеву, что он и сделал, с не слишком легким сердцем.

…Когда Маштаков повернул очередной верньер, Чекменев из–за его плеча наблюдал за пляшущими по овальному экрану зелеными и розовыми синусоидами. По ту сторону стола Тарханов демонстрировал полную непринужденность и даже скуку, мол, поскорее бы все закончить и уехать по своим делам. Ляхов выглядел гораздо более заинтересованным, покусывал губу и как будто порывался продолжить прежний, неприятно–агрессивный разговор. Розенцвейг, в эксперименте якобы не участвующий, бросал специфические взгляды по всем трем азимутам. Интересно ему было и что делает Маштаков, и как держатся испытуемые, и сам Чекменев не оставался без внимания.

В общем, все при деле.

Ослепительно черное пламя плеснуло в глаза генерала, и он, отшатнувшись, машинально вскинул руку к лицу.

Секунда, две. Переморгнувшись, он снова обрел способность видеть. Но смотреть уже было нечего. То есть — некого. Стены, обстановка, пейзаж за окном — все было на месте, кроме только что сидевших напротив людей.

Только Маштаков, втянув голову в плечи, растерянно вертел ручки и тыкал пальцами в кнопки торчавшего перед ним пульта.

Ярость похуже той, что Чекменев испытал, прослушивая звукозапись допроса Тархановым американского разведчика, из которой узнал о предательстве многих сотрудников, которым он доверял, как себе, захлестнула Чекменева.

Развернув за воротник профессора в его вертящемся кресле, генерал, не контролируя себя, от души дал ему в зубы. По старой, почти инстинктивной гвардейской привычке. Замахнулся еще раз и, скрипнув зубами, убрал руки за спину.

Много чести.

— Что ты сделал, сволочь, что? Где они? Убью, мерзавец! Крути назад…

Как будто обрыв киноленты случился.

Утирая рукавом кровь из разбитых губ и розовые сопли, Маштаков зачастил, ожидая гораздо худшего:

— Господин генерал, подождите. Я сам ничего не понимаю, Христом Богом клянусь. Да вы же сами все видели. Я только настройку делал. Ничего другого. Параметры начал совмещать. И вдруг пробой! Никак такого выйти не могло. Я сейчас, сейчас, у меня все установки записаны, сейчас…

Через час суетливой возни с аппаратурой, которая со стороны очень напоминала Чекменеву действия реаниматоров у стола с безусловно умершим уже пациентом, Маштаков бессильно уронил руки, опустился на стул.

С удивлением Игорь Викторович увидел, что по щеке его покатилась слеза. Из одного только глаза.

«Неужели за себя так испугался, думает, я его сейчас к стенке потащу?»

— Ладно, без истерик. Хоть что–нибудь вы сообразить сумели? Где люди?

— Господин генерал! Хронофизика же! Наука новая. Да ее, по сути, и нет еще, науки. Сплошная эмпирика…

— Ну и что? Ни хрена себе эмпирика, пять человек, как корова языком… Думайте, господин Маштаков, думайте, а то если я вам начну помогать… — Чекменев хрустнул пальцами.

Нельзя распускаться.

— А я, по–вашему, что делаю? — Профессор понял, что ни бить больше, ни расстреливать немедленно его не будут, и приободрился.

— Тут дело, по–моему, вот в чем. Господа Неверов с Половцевым теперь сами себе хроногенераторы. Я ведь действительно его не включал сегодня. Хоть каких экспертов вызывайте, вот он стоит, под нагрузкой не был, вам любой скажет. Да вот же господа инженеры, они все видели…

— Ну и что?

— Да то, что сброс произошел, когда совместились и, соответственно, усилились две зеленые синусоиды. Как–то все это связано — включенная ЭВМ, осциллографы, энцефалограф… Значит… значит, для перехода в иное время мой генератор даже и не обязателен. Вернее, обязателен только для первичной настройки, а потом…

Господин генерал, это более чем гениально! Это такой переворот! Внутренний посыл, концентрация воли — и человек становится хозяином времен…

— Остыньте, профессор, — прервал его горячечную речь Чекменев. — Мне сейчас ваши домыслы ни к чему. Найдите моих людей, потом поговорим о прочем. Да, а как же?.. Неверов, Половцев, допустим, они подготовлены. Но как вместе с ними исчезли женщины и Розен… Господин Розанов? — Генерал даже в этой ситуации не позволил себе проговориться, назвать подлинную фамилию сотрудника. — Они–то вообще никакому воздействию не подвергались. Майор сидел вот здесь, а те вообще на улице.

— Сейчас, сейчас. — Маштаков пошарил по карманам, извлек палочку мела. По старой привычке он больше любил вычислять на доске, нежели на бумаге.

Отметил на полу положение каждого из исчезнувших, провел линии азимутов от своих приборов в сторону окна.

Чекменев сплюнул в сердцах и отвернулся.

Связался с психом, так сам и виноват, что ж теперь поделаешь?

— Пожалуй, у нас хорошие шансы, — без всякой связи с тем, чем он сейчас занимался, сообщил Маштаков. — Если напряженность собственного поля у Неверова или Половцева (я пока не знаю, кто из них истинный лидер) такова, что позволила прихватить с собой еще трех человек, оно должно излучать очень сильно. Это излучение вполне может засечь мой генератор. Не сам, конечно, подключенные к нему контрольные приборы. Значит, всего и надо, что все–таки открыть переход, перебраться на ту сторону и там искать…

Больше выносить его болтовню у Чекменева не было сил. Да и делом надо заняться, в том смысле, как он сам его понимал.

— Присматривайте за ним, я скоро вернусь, — приказал Чекменев инженеру, сохранявшему на общем фоне изумительную выдержку. Наверное, в душе считал происходящее ловким фокусом, неизвестно для чего устроенным.

Князю Чекменев решил пока ничего не говорить. Сами разберемся, а у Олега Константиновича и других забот хватит.

Зато он велел немедленно доставить сюда доктора Максима Бубнова с его «верископом».

— Вам, доктор, предлагается обследовать данного господина на предмет соответствия его слов и поведения. Три часа назад имел место некий неприятный инцидент. Вас, кстати, тоже касающийся. Либо вы подтвердите, что господин Маштаков совершил… техническую ошибку, либо…

Заодно хотелось бы выяснить, действительно ли он считает, что в состоянии свою ошибку исправить, или просто задницу надеется прикрыть. Надежда тщетная, скажу сразу. Справитесь?

— Сформулируйте, пожалуйста, свои вопросы так, как считаете нужным. Я в этих делах ничего не понимаю, да оно и к лучшему. Никакого постороннего влияния на результат. О чем спросите, на то и ответ получите.

— Хорошо, — ответил Чекменев. Максим виделся с ним всего три раза и составил впечатление как о человеке весьма суровом. Но справедливом и умном. На несколько секунд включенный «верископ» это впечатление подтвердил. Так что опасаться его не приходилось, и держался поэтому доктор уверенно и с достоинством.

— Через десять минут я буду готов. Вы тоже. Разумеется, о степени секретности нашего мероприятия я предупреждать не буду.

— Разумеется, господин генерал.

— Для вас я и сейчас и всегда — Игорь Викторович. Запомнили?

— Так точно. Разрешите работать?

— Только это от вас и требуется.

Допрос занял не больше получаса. Включать генератор боли не потребовалось, Максим ориентировался только по психофизиологическим характеристикам пациента. Они с Ляховым давно уже начали составлять специальную картотеку на каждого человека, который вольно или невольно попадал в зону действия их аппаратуры. Впрок. Маштаков тоже имел свою ячейку в памяти машины. Вопросы, которые задавал Чекменев, и ответы профессора вполне корректно ложились на готовую матрицу.

Максим, сам человек очень неординарный и технически талантливый, что признавал за собой без ложной скромности, моментами восхищался мощью интеллекта Маштакова. Похоже, границ у него не было вообще. Равно как абсолютным имморализмом его же. О нравственности, за пределами некоторых общепринятых норм поведения, говорить с ним было просто бессмысленно. Как с папуасом о методике и эстетике горнолыжного спорта. Зато о другом — вполне свободно.