Открытый научный семинар:Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011 - Сергей Хоружий

Бахтин не повторяет Бердяева, но в иной модуляции говорит примерно то же: что романы Достоевского — это сплошная антропология. Но в каком смысле? Не в бердяевском, а в достаточно культурном. По Бахтину и по всей литературной науке дискурс романов Достоевского, а «Карамазовых» особенно, имеет отличительную черту: это полностью личностный дискурс, персонализованный. Он складывается, как и всякий дискурс сложного художественного целого, из вязи, плетения, субдискурсов. И конкретность поэтики определяется тем, из каких субдискурсов и по каким правилам сплетен этот целостный дискурс. Так вот особенность Достоевского в том, что все субдискурсы его текста персонализованы. Каждый субдискурс — это голос определенной личности, определенного человеческого сознания. Так что Бахтин оправданно называет эти субдискурсы голосами. И иногда он через дефис пишет: голос-сознание-лицо. То есть в художественном космосе Достоевского есть фундаментальное тождество. Личность есть сознание, голос и есть персональный дискурс. И весь космос, весь художественный мир складывается из таких персональных дискурсов, которые служат универсальными атомами художественного мира. Конечно, мы понимаем, что это отличительная особенность Достоевского, а не всякого романа или тем более всякого текста изящной словесности. Субдискурсы могут быть абсолютно неличностные. Бывают, например, идейные дискурсы. Скажем, Лев Николаевич Толстой наводнял свой дискурс идейными субдискурсами. Там голосами были сквозным образом проводящиеся идеи. Они служили равноправными блоками художественной фактуры. У Достоевского этого нет, идей сколько угодно, а идейного дискурса нет. Все это антропологизовано. Всё это воплощено в личностях. Масса и других дискурсов бывает в жизни литературной. Дискурсы природные, дискурсы детективные и так далее.

У Достоевского все это есть, но все воплощено в персональные субдискурсы. Но такие персональные субдискурсы одновременно и антропологические. Поэтика Достоевского представляет собой готовую антропологию в этом другом смысле, в культурном смысле составных элементов художественной архитекторики. Все элементы художественной архитекторики антропологичны. Стало быть, нам вычленять антропологию какой-то методологической процедурой не требуется. От этой работы нас избавил Достоевский и Бахтин. И нам остается работа достаточно прямая и легкая. Нам остается только восстановить ансамбль персональных субдискурсов. Каждый голос в наших терминах — это некая персональная антропология героя, то есть голоса сознания. Нам нужно реконструировать по порядку все эти элементы художественного антропокосмоса. Антропологичность Достоевского состоит не в том, что его тексты — антропологические трактаты. Эта же формула в новом поколении звучит так: художественный космос Достоевского — это антропокосмос. Очертив этот космос, мы сравним его с исихастской антропологией.

Сначала в порядке перечисления и напоминания я назову, кого же надо нам реконструировать. Начальный вопрос заключается в том, в каком порядке нам перебирать этих героев, устраивать им перекличку. Порядок обозрения определен самим романом. Достоевский вверил авторский дискурс рассказчику. Антропокосмос стоится так, чтобы он отвечал порядку появления личностей — голосов сознания на сцене в том самом предисловном рассказе. Соответственно, первой инстанцией выступает рассказчик. Те, кто занимался Достоевским в доформалистскую эпоху, на него просто не обращали внимания. Как только внимание было обращено на поэтику, так сразу рассказчик превратился в самую главную фигуру из незамечаемой. Он ведет авторский дискурс. Как заметил Бахтин, он в отличие от классического романа он не представляет собой голос непреложной истины. Он — один из голосов. Это то, что Бахтин подчеркивает во всех своих писаниях, вот это равенство голосов — автор, рассказчик, любой из героев, все они — единицы художественного мира, наделенные равным статусом. Это голоса сознания. Каждый человек равен другому человеку. В космосе Достоевского люди рождаются свободными и равными. И рассказчик лишь один из них. Мы им будем очень мало заниматься, хотя на стадиях отрефлектированных положено ему уделять большое внимание, рассказчик нам не будет нужен.

Дальше следует пресловутая «семейка», протагонисты романа: отец Федор Павлович. Ему 55 лет, дважды был женат и дважды овдовел, от первого брака имеет сына, двух от второго. Проводит жизнь в пьянстве, разврате, пакостях так называемых. Всеми он прозывается шутом, начиная от самого себя и заканчивая Бахтиным. Дальше идут братья Карамазовы: Дмитрий 28-и лет — отставной капитан, Иван — ему 23, начинающий литератор, скажем так, Алеша — 20 лет, монастырский послушник, состоящий при старце Зосиме. Он служит связующим звеном между «семейкой» и следующим сообществом в антропокосмосе, т. е. ясно, что антропокосмос — не сугубо дробный, в нем есть свои группировки. «Семейка» — главное сообщество, протагонисты.

Есть и другие сообщества — старцы, инстанция духовного авторитета, представители исихасткой традиции и нравственного суда. Из них в число главных голосов сознаний входит только старец Зосима. Ему 65 лет, он живет в отдельном скиту, из всего монастыря он самый прославленный духовными дарами. Он и собирает к себе народ со всей России. Но есть и другие голоса отцов — подвижников. Есть Паисий — иеромонах, ученый, ближайший ученик Зосимы и его духовник. Ферапонт — великий молчальник и постник, но при этом противник старца Зосимы и главное — старчества. Таким образом, мир традиции не однороден, в нем есть свои напряжения. Есть сообщество праведников. Для Достоевского это характерные фигуры и вообще это непременные фигуры русской литературы. В романе их всего два — это Маркел, брат старца Зосимы и Михаил — таинственный посетитель. Кроме того, к праведникам можно причислить мальчика Илюшу Снегирева, который так же как и Алеша служит связующим звеном между праведниками и сообществом мальчиков. Мальчики — это сообщество, имеющее особое значение. Центр этого сообщества — Илюшечка. Но есть и другие голоса — Коля Красоткин, старающийся принести себя в жертву за правду.

Затем есть сообщество женщин. Женские голоса в антропокосмосе Достоевского принципиально отличаются от мужских. У них своя конституция. В диалоге Карамазовых женское сообщество представляют Грушенька и Катерина Ивановна — классические образцы женщин Достоевского. Сюда можно присоединить еще ряд голосов. Однако «Братья Карамазовы» — мужской роман, который нынешнее феминизированное сознание никак не должен удовлетворять. Здесь женщина эксплуатируется как часть мужского сознания. А страсть к женщине эксплуатируется романистом как пружина мужских поступков.

Есть еще ряд сообществ — «униженные и оскорбленные» у Достоевского абсолютно необходимы, здесь их представляет капитан Снегирев. Имеется сообщество, которое я назвал «не наши». Взял я это из русской полемики 40-х годов. Тогда был скандальный стих Н.М.Языкова «К не нашим». Когда этот стих появился, западники и славянофилы разошлись окончательно. Так вот и у Достоевского есть «не наши» вслед за Языковым. Ракитин — «семинарист-карьерист»; Миусов — «либерал, вольнодумец и атеист». Их голоса — полемические конструкты. В них антропокосмос Карамазовых обнаруживает себя не совсем тем, что описывал Бахтин, который подчеркивал, что там голоса живут автономно и независимо от самого Достоевского. «Не наши» уж точно не независимы. Это голоса западников, которые звучат так, как это нравилось бы славянофилам. Западники — они только такие у Достоевского. Иначе говоря, здесь имеется элемент идеологизированного дискурса, идеологической окраски. И вот такая идеологическая деформация художественной реальности у Достоевского — она абсолютно традиционна. Надеюсь, что мы успеем рассмотреть элементы этой идеологической деформации.

Есть фантомные голоса — искушения Ивана Карамазова, Смердяков и черт. Голос Смердякова — ненастоящий, фантомный голос. Это лишь одно из порождений проекций голоса Ивана. Вне связи с Иваном Смердяков был бы безголосым. Свое преступление, которое конституирует его как личность, как голос, дает ему диалогическую позицию, Смердяков совершает с голоса Ивана. Без этого голоса Смердяков не был бы, он не совершил бы своего преступления, не конституировался. Смердяков не мог не осознать, что голос Ивана не был санкцией на преступление или был неуверенной, робкой санкцией и Смердяков уничтожил себя, исчез. И в финале романа и черт и Смердяков фигурируют уже на одинаковых основаниях. Они равнореальны или равнофантомны. Как эмпирический персонаж, как лакей Федора Павловича 24-х лет, Смердяков принадлежит совсем иной области антропокосмоса. Это опять связующие фигуры, объектный персонаж. По Байтину это те, «которые выводятся за предела диалога, как статисты, которые не имеют своего обогащающего и меняющего смысл диалога слова». Таких персонажей множество. Некоторые из них говорят целые длинные речи, более существенные, чем реальные голоса сознания. Прежде всего, это прокурор и защитник. Речи их насчитывают многие страницы романа, тем не менее, это объектные персонажи. Реконструкции антропокосмоса мы здесь не будем проводить, о них мы не будем говорить. Это общий обзор.