Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович sillov

– Не стреляяааать!!!

Дым рассеивался. И там, в паре десятков саженей от дальнего края рва…

– Господи… Да что ж вы делаете, ироды! – выдохнул кто-то над ухом кузнеца.

Онемевшие русские ратники с ужасом смотрели на то, что успели свершить ордынцы под покровом едкого черного дыма.

– Хашар, – коротко произнес Ли, отрывая лицо от прицельного желоба самострела. Его выжидательный взгляд замер на железной маске-личине, прикрывающей лицо воеводы.

А воевода медленно опускал лук.

Русские не стреляли. Не стреляли и ордынцы, опасаясь вызвать ответный ливень стрел. Хотя, если б и стреляли – вряд ли кто ответил бы.

Над стеной повисла мертвая тишина. Тихо было и на поле – лишь медленно приближался к крепостному рву слабый шелест многих ног, шаркающих по утоптанному снегу, перемешанному с землей и человеческой кровью.

Рабы и спешенные кипчаки несли четыре моста, связанные из бревен. Знакомых бревен, судя по пазам на концах.

– Избы раскатали… – шепнул кто-то.

Перед движущимися мостами, выставив вперед короткие копья и на всякий случай держа наготове круглые щиты, цепью двигались кешиктены. Но вряд щиты могли понадобиться ордынцам.

Во много раз более надежный щит был впереди. Мужики, бабы, ребятишки, согнанные с соседних деревень, шли, неся в руках большие вязанки хвороста. А сзади их слегка кололи в спину острия ордынских копий.

Но порой трудно на ходу рассчитать силу, держа на весу тяжелое копье. Тем более когда рассчитать ту силу не особо стараешься. Оступилась, охнула и тихо опустилась на землю дряхлая старуха. Ордынское копье кольнуло ее под лопатку чуть сильнее, чем следовало, – и достало до сердца. Кешиктен в шлеме-полумаске досадливо крякнул, пнул на ходу труп и, стряхнув щит с плеча на руку, прикрыл на всякий случай шею и не защищенный железом подбородок…

В центре цепи пленных шел пожилой сельский поп, прижимая к груди небольшую вязанку хвороста. Несмотря на малый вес, ноша тянула книзу, ломала спину, заставляла горбиться.

Но не столько вязанка была тому виной. Тяжкий груз давил на старые плечи. Словно живая картина ада застыла перед глазами священника: горящая деревня, жуткий бабий вой, черные тени всадников, волокущие за собой на арканах человечьи тела, дьячок Герасим, выдернувший в запале кол из забора – да тут же и повалившийся кулем в снег с рассеченным надвое лицом.

– Господи… за что, Господи? – лишь повторял старик словно в бреду, с немалым трудом переставляя ноги. Смутно отложилось в голове, будто и не с ним было – ударили в лицо, сунули в руки что-то, сказали ломано «шьягай, дед», пихнули в спину древком копья – и пошел куда сказали. А куда? Зачем?

Хоть и слезились глаза от встречного ветра, а все ж заметил поп, как споткнулась и упала Семеновна, как качнулся назад наконечник ордынского копья, обагренный свежей кровью…

И тут словно пелена упала со старческих глаз. Увидел он разом все – и израненное копытами поле, и стену крепости, утыканную тлеющими стрелами, и односельчан…

И себя словно со стороны увидел.

И то, на что вели их басурмане, осознал внезапно.

– Вразуми, Господи! – в отчаянии прошептал старик.

И тут из разрыва туч внезапно излился потоком яркий солнечный свет. И в том потоке света почудилась старому священнику призрачная фигура.

– Господь шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь[140], – непослушными губами прошептал священник.

Но столп не двигался.

Не двигалась и фигура.

Лишь тихий голос прозвучал в голове:

«Куда ведешь детей своих, пастырь? Какого агнца прижал ты к груди своей?»

Непонимающе опустил старик глаза на свои руки. Вязанка хвороста? Откуда? И почудилось ему, будто сквозь сухие прутья проступила и закапала на землю густая кровь.

И тут старик… улыбнулся. Вдруг легко и свободно стало у него на душе. Почудилось ему, будто встали во весь рост на стене крепости воины в сверкающих доспехах и, наложив на луки огненные стрелы, смотрят все на него.

Вязанка упала на землю. Старик повернулся лицом к цепи кешиктенов, не переставая улыбаться.

– Благодарю тебя, Господи! – закричал он, воздев глаза к небу, в котором черная туча медленно наползала на светлый лик солнца – В столпе облачном говорил Он к ним; они хранили Его заповеди и устав, который Он дал им…[141]

Идущий следом кешиктен замешкался. Доселе не видал он такого – чтобы разом распрямился согнутый годами и горем старик, словно вдруг став на голову выше.

Священник протянул сухие руки и взялся за копье.

– Будет же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его с выи твоей![142] – громко крикнул старик, направляя копье себе в грудь. – Ныне настало то время! Так не посрамим же, братья и сестры, Святой Руси и имени Господа нашего!

Кешиктен подался назад, но старик, глядя ему в глаза, с неожиданной силой рванул копье на себя. Каленое острие с едва слышным треском прорвало рясу и легко вошло в тело. Не отпуская копья, священник стал клониться к земле. Кешиктен сделал шаг назад и сильнее рванул древко – но было поздно. Живой щит упал. А прилетевшая со стены стрела вошла точно в незащищенное место между подбородком и железным воротником…

Ли с великим изумлением смотрел на то, как линия русских пленных вдруг заволновалась, вслед за священником почти единовременно побросала вязанки и стала бросаться на копья и мечи кешиктенов. Последнему из чжурчженей показалось, что не человечий стон пронесся вдоль крепостной стены, а сама земля застонала от безутешного горя.

– Великий подвиг! – прошептал пораженный Ли. – Этих людей нельзя победить!

А русские стрелы уже летели в ордынцев, и, хотя глаза многих витязей застилали слезы, редкая из стрел не нашла своей цели.

Но сзади рабов, что несли мосты, шла еще одна цепь кешиктенов, в руках которых были длинные пастушьи бичи, способные вырвать из тела кусок мяса. Коротко рявкнула команда, бичи взвились в воздух – и рабы бегом кинулись к крепости, стремясь бросить мосты на торчащие колья и протолкнуть их дальше, через ров.

Мосты прикрывали бегущих. Кто-то падал, пытаясь выдернуть стрелу из ноги, кто-то истошно кричал, не в силах оторвать от бревна пригвожденную сулицей руку, – но мосты все равно двигались вперед.

А сзади них к проезжей башне неспешно катился таран, похожий на большую избу на колесах с крышей из плотно пригнанных друг к другу железных листов. Из единственного окна избы, обращенного к крепостной стене, торчало бревно, увенчанное большим, блестящим от жира железным навершием, схожим по виду с зубилом, коим кузнецы рубят кольчужные прутья.

– Ох, беда! – простонал кто-то из ратников.

– Молчи! – вызверился на него кузнец Иван, подхватывая новую сулицу – прежняя, пробив насквозь пластинчатый доспех, торчала в груди кешиктена, пытавшегося перелезть через ограду из кольев. – Тоже мне, гридень!

– Да не то беда, что таран гонят и что ордынцев много, – сердито бросил ратник, натягивая лук и прицеливаясь. – Стрел у нас мало осталось…

Один из мостов, истыканный стрелами, словно еж, накренился на бок и с размаху грохнулся наземь, похоронив под собой с десяток рабов. Но остальные достигли цели. Первый упал на колья, которые с треском подломились под весом тяжелых бревен. Рабы и кипчаки бросились врассыпную – и тут же попадали наземь, сраженные стрелами и сулицами защитников крепости. По этому мосту пробежали другие – и остановились было, пораженные глубиной рва.

– Ги-их, боол![143] – вместе со свистом бичей взвилось сзади.

Жгучая боль опоясала ноги и спины тех рабов, кто бежал сзади. Они рванулись вперед – и те, кто был спереди, посыпались в ров на острые колья. Мост ухнул вниз и встал торчком, став неожиданной дополнительной опорой для следующего моста, который, проехавшись по трупам рабов, словно по каткам, надежно соединил края рва. По нему лавиной хлынули кешиктены, волоча осадные лестницы и доставая на бегу мечи и штурмовые крючья. Последний мост должен был перекрыть ров на пути к проезжей башне. За ним по дороге медленно тащился таран.