«Искусство и сама жизнь»: Избранные письма - Винсент Ван Гог

Христа и Библию: не правильнее ли, если сын любит отца за это больше, чем за что-либо другое? Зачастую женщины и дети и простодушные чувствуют и понимают это очень глубоко, и в очень многих сердцах скрывается великая и живая вера. Мы тоже нуждаемся в этом, если подумать о том многом, что нам предстоит. Он говорил, исходя из всего жизненного опыта, и мы знаем, как много пережило то сердце, которое, переполнившись, заставило Его уста произнести слова: «Не будут ни жениться, ни замуж выходить в Царствии Небесном», – и тот, кто сказал: «Кто не возненавидит самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Да, это слова Господа, и произнесенные устами Бога слова, в соответствии с которыми должен жить человек – и не хлебом одним, – ибо ищущий да обрящет. Когда я стоял у тела Артсена, спокойствие, и серьезность, и торжественная тишина смерти так контрастировали с нами, живыми, что мы все прочувствовали слова, сказанные его дочерью во всей простоте: «Он освобожден от бремени жизни, которое нам все еще предстоит нести». И все же мы очень привязаны к этой старой жизни, потому что печали противостоит радость, и наше сердце и наша душа радуются, словно жаворонок, который не может утром не петь, даже если наша душа порой пребывает в унынии и смущается. И остается воспоминание о всем том, что мы любили, и оно возвращается на закате нашей жизни. «Она не умерла, но спит», и хорошо бы накопить больше подобных сокровищ. Мысленно жму тебе руку и желаю тебе всего наилучшего, и напиши поскорее вновь.Твой крепко любящий брат Винсент

120 (101). Тео Ван Гогу. Амстердам, вторник, 12 июня 1877

Амстердам, 12 июня 1877

Дорогой Тео,

я получил твое письмо от 7 июня и был рад узнать о твоем пребывании в Эттене, о том, что ты приятно провел воскресенье: хорошо, что папа и братец отвезли тебя в Дордрехт.

А еще ты пишешь, что рассказал дома о своих планах на будущее: прочитав это, я чуть не подпрыгнул от радости за тебя, мне думается, это славное дело. Отплыви на глубину. На что я сейчас надеюсь, так это на то, что ты приедешь в Лондон до того, как увидишь Париж. Но мы посмотрим, как пойдут дела. Мне так многое нравится в этих двух городах, я вспоминаю их с чувством тоски и хочу отправиться туда с тобой; если я однажды сумею занять должность в той большой голландской церкви, эти воспоминания еще станут для нас предметом разговора. Вперед, с уверенностью и со старой верой – ты и я; кто знает, не пожмем ли мы однажды друг другу руки так же, как, помнится, это сделали в зюндертской церквушке папа и вернувшийся из путешествия дядя Ян, в жизни которых к тому времени очень много всего произошло, и в тот миг они будто почувствовали твердую почву под ногами.

Как только узнаешь больше, немедленно сообщи мне: я надеюсь, что до твоего отъезда мы еще сможем спокойно побыть вместе. Хотя сейчас это не кажется возможным, все же нечто подобное вскорости может осуществиться. Еще раз, брат: я подпрыгнул от радости за тебя, я верю, что это очень хороший план, – мои воспоминания вновь оживают, когда я думаю о твоем будущем.

«Се, творю все новое», – возможно, в скором времени и ты пройдешь через это.

Будь благословен в эти дни. Оглянись вокруг еще раз – не забывай о том, что тебя окружает; пройди по земле еще раз, как написано: в долготу и в широту ее.

У меня каждый день много дел, время проходит быстро, и дни кажутся слишком короткими, хоть я и стараюсь немного растянуть их. Я жажду добиться успеха и хорошо и основательно изучить Библию, а также познать многое вроде того, что я писал тебе о «Кромвеле». «Ни дня без строчки»; если я со смирением и с упорством буду ежедневно писать, читать, работать и упражняться, это должно принести плоды.

На этой неделе я посетил местное кладбище, за городскими воротами Мёйдерпоорт, на опушке небольшого леса, где вечером бывает красиво, особенно когда солнце пробивается сквозь листву; там много прекрасных надгробий и всевозможные хвойные растения, а еще там цветут розы и незабудки; я также прогулялся к Зёйдерзе[29], это в сорока минутах ходьбы отсюда, нужно перейти через дамбу, откуда открывается вид на луга и фермы, которые мне, кстати, напоминают гравюры Рембрандта. Это красивый город[30], сегодня мне здесь вновь встретился уголок [который подошел бы] Тейсу Марису или Аллебе, а именно домики во внутреннем дворике за церковью Оостеркерк: мне нужно было к кистеру, чтобы поговорить о дядином месте в церкви, и я зашел к нему домой, кроме него, там живет сапожник и т. д., но подобное можно найти везде, мир наполнен этим, пусть наше собственное сердце будет переполнено этим, и пусть оно становится все больше и больше. Кистер невольно заставил меня вспомнить одну гравюру на дереве, я имею в виду Ретеля, ты тоже должен ее знать – «Смерть как друг». Эта сцена всегда очень трогала меня, в Лондоне она некогда была выставлена в окнах почти всех художественных салонов, продававших гравюры. Есть парная к ней гравюра – «Холера в Париже», и Ретель также является автором «Пляски смерти».

В воскресенье утром я слушал проповедь преподобного Лауриллярда об «Иисусе, проходившем засеянными полями». Он произвел на меня большое впечатление: во время проповеди он рассказал притчу о сеятеле и о человеке, который бросал семя в землю и ложился спать, а затем вставал и днем и ночью, а семя тем временем давало всходы, колосья росли и становились длинными, а мужчина сам не знал, как так вышло; он говорил также о похоронах в хлебах ван дер Маатена. Солнце светило в окна, народу в церкви было немного – в основном рабочие и женщины. Потом я послушал проповедь дяди Стрикера в церкви Оостеркерк о «похвале не от людей, но от Бога», написанную в том числе по случаю кончины Ее Величества.

В понедельник тетя Мина и Маргреет Мейбоом отбыли в Эттен, и я увиделся с ними на Восточном вокзале. Пока я их там дожидался, я прочитал у Ламенне вот что:

В глубине заливчика, под скалой, подточенной волнами у основания, между глыб, с которых свешиваются длинные сине-зеленые водоросли, двое мужчин, один юный, другой пожилой, но все еще крепкий, опираясь на борт лодки, ожидали прилива, что поднимался медленно, лишь слегка тронутый умирающим ветерком. Вздуваясь возле борта, волна вяло накатывалась на песок, слабо и нежно бормоча. Чуть погодя лодка стала удаляться от берега и направляться в море, с задранным носом, оставляя за собой ленту белой пены. Старик у руля глядел на паруса, которые то надувались, то опадали, подобно усталым крыльям. Взгляд его, казалось, искал некоего знака на горизонте и в неподвижных облаках. Затем он вновь погружался в свои мысли, и на его смуглом челе отражалась вся жизнь труженика и тяжкая борьба, не способная заставить его дрогнуть. Отлив прочерчивал в спокойном море ложбины, в которых играли буревестники, изящно качаясь на сверкающих, свинцового цвета волнах. Сверху прилетали чайки, вонзаясь в воду, словно стрелы, а на черной оконечности одной из глыб, застыв, отдыхал баклан. Малейшее происшествие, легчайшее дуновение, проблеск света меняли все эти сцены. Юноша, думавший о своем, видел все это как во сне. Его душа колыхалась и парила под звук рассекаемых волн, похожий на ту монотонную, негромкую песню, которой кормилица убаюкивает младенца. Внезапно он стряхнул грезы, глаза его загорелись, воздух наполнился его звонким голосом: Пахарю – поле, охотнику – лес, рыбаку – море с волнами, и рифами, и бурями. Над головой у него – небо, под ногами у него – пропасть, он свободен, он не знает другого хозяина, кроме себя самого. Как она повинуется его руке, как она летит по беспокойной равнине, хрупкая лодка, движимая дуновением воздуха! Он сражается с волнами и покоряет их, он сражается с ветрами и укрощает их. Кто сильнее его, кто могущественнее его? Где границы его владений? Достигал ли их хоть кто-нибудь? Повсюду, где простирается океан, Господь говорит ему: Вот, это все твое. Сети его сбирают в глубине вод живую жатву.