Серебряные коньки - Мери Элизабет Додж

Он взглянул на часы, а ассистент с нетерпеливым жестом подошел к окну.

– Решайте же, матушка. Да или нет?

Ганс, вообще очень сдержанный, нежно обнял мать и припал головой к ее плечу.

– Доктор ждет ответа, – прошептал он.

Уже много лет Метта была полновластной хозяйкой в доме и по своему усмотрению распоряжалась всем. Она привыкла полагаться только на себя и до сих пор смотрела на Ганса как на мальчика. Но в эту минуту, когда она чувствовала себя такой слабой и беспомощной, ей показалось, что сын ее вдруг вырос, что он может быть ее опорой. В его нежном объятии сказывалась сила.

Она с мольбой взглянула на него.

– О, Ганс! Как же мне решить?

– Как укажет тебе Господь, мама.

Метта подняла глаза и с минуту стояла неподвижно, благоговейно сложив руки. Она молилась горячо, всем сердцем, и молитва ободрила ее.

– Я согласна, мингер, – сказала она, обернувшись к доктору.

– Гм! – проворчал Бёкман, как бы говоря: «Долгонько же вы раздумывали, моя милая!» – и сказал что-то вполголоса своему ассистенту. Тот почтительно, но несколько растерянно выслушал его: он заметил, что глаза сурового хирурга были влажны.

Гретель молча, дрожа от страха, смотрела на все происходившее. Когда же доктор открыл кожаный футляр и стал вынимать оттуда острые блестящие инструменты, девочка бросилась к матери.

– О, мама, мама! – с ужасом воскликнула она. – Что им сделал бедный папа? Неужели они хотят убить его?

– Не знаю, моя девочка, – растерянно ответила Метта, с отчаянием взглянув на нее. – Не знаю!

– Нет, это не годится, матушка! – строго сказал доктор Бёкман и в то же время бросил быстрый, проницательный взгляд на Ганса. – Я попрошу вас уйти отсюда вместе с вашей дочкой. Мальчик может остаться.

Метта выпрямилась, и глаза ее блеснули. Она сразу как бы преобразилась и казалась теперь совсем другой женщиной, не знающей ни страха, ни слез.

– Я останусь около мужа, мингер, – тихо, но решительно проговорила она.

Доктор Бёкман привык, чтобы его приказания исполнялись беспрекословно. Он строго посмотрел на Метту, но, встретив ее взгляд, смягчился.

– Вы можете остаться, – сказал он, тронутый ее решимостью.

А Гретель уже исчезла.

В дальнем углу комнаты была дверь в маленький темный чуланчик, где стояла ее сколоченная из досок, похожая на ящик, постель. Никто не увидит ее там, если она затворит дверь.

Доктор снял сюртук, налил воды в большой глиняный таз и, поставив его около постели, взглянул на Ганса.

– Могу я положиться на тебя, мой мальчик?

– Можете, мингер.

– Хорошо, я верю тебе. Стань тут, у изголовья, а мать сядет около тебя – вот так!

Он поставил стул и усадил на него Метту.

– Помните, моя голубушка, – сказал он, – что я не потерплю ни слез, ни обмороков.

Метта ответила только взглядом, но таким, что доктор тотчас же успокоился.

– Ну, Волленговен!

Гретель, из глаз которой лились слезы, смотрела в щелочку, немножко приотворив дверь. О, этот футляр со страшными инструментами! Ассистент подал доктору один из них. Тут Гретель не выдержала. Она выскочила из чулана, схватила свою кофту и убежала из дому.

Школьный колокол зазвонил, и в то же мгновение толпа мальчиков и девочек высыпала на канал. Был час рекреации[15].

Целое утро дети сидели смирно в классах и теперь вознаграждали себя криками, смехом и громким говором. Ничто не нарушало их веселья. Разве можно думать об уроках в такой чудный солнечный день? Латынь, грамматика, арифметика – все это осталось в школе. Учитель превратился в нарицательное имя существительное, и никто не думал о нем. Лед такой гладкий и так приятно скользить по нему, что решительно все равно, где лежит Голландия – на Северном полюсе или на экваторе. И к чему ломать себе голову над инерцией и силой тяготения, когда все дело в том, чтобы избежать толчков и перегнать товарищей!

До Гретель долетали их веселые голоса и взрывы смеха, но она не обращала на них внимания. Она ничего не слышала, кроме стонов, которые неслись из-за занавешенного окна и становились все громче. Неужели эти незнакомые люди на самом деле хотят убить папу?

Она вскрикнула от ужаса и вскочила.

– Нет-нет, этого не может быть! – рыдая проговорила она, снова опускаясь на завалинку. – Ведь, там мама… там Ганс… Они не позволят обижать папу! А как они оба были бледны, и Ганс – даже Ганс плакал!

«И зачем этот злой старик велел мне уйти, а его оставил? – думала она. – Я бы обняла маму… я бы все время целовала ее. Она так любит, когда я ласкаюсь к ней… говорит в это время так нежно и гладит мои волосы!.. Отчего это вдруг стало так тихо? Что если папа умер… и мама, и Ганс! А я… что же тогда будет со мной?..»

И Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и горько зарыдала.

Бедная девочка совсем измучилась за последние четыре дня. Она управлялась со всем хозяйством, в свободное время старалась утешить и развеселить мать, а по ночам горячо молилась вместе с ней. Гретель понимала, что в настоящую минуту в их доме происходит что-то таинственное и ужасное – такое ужасное, что даже милый, добрый Ганс не решился ничего рассказать и объяснить ей.

Потом явились новые мысли. Как мог Ганс скрывать что-то от нее? Ведь дело идет и о ее отце. Она уже не ребенок. Однажды, когда папа схватил нож, она вырвала его у него из рук. И еще недавно, в эту ужасную ночь, она заставила его отпустить маму, в то время как Ганс, хоть и очень большой, не мог сделать ничего. Почему же на нее смотрят как на маленькую?..

Опять все стихло… Какая страшная тишина! Если бы Анни Бауман не ушла в Амстердам, а осталась дома, было бы не так тоскливо… Ах, как холодно ногам! Что это с ней? Она как будто поднимается в воздух. Нет, так нельзя: ее помощь может каждую минуту понадобиться маме!

С трудом приподнявшись, Гретель села и протерла глаза. Как странно, что небо такое голубое и ясное, что у них в доме такая мертвая тишина, а откуда-то доносится веселый говор и смех! Она опять упала, и все перепуталось у нее в голове.

Какой смешной рот у доктора… Что это шелестит около гнезда аиста, точно будто говорит кто-то? А какие блестящие ножички были в кожаном футляре; пожалуй, и серебряным конькам не заблестеть так!.. Если бы она надела свою новую кофту, ей было бы тепло… А какая хорошенькая кофта; никогда в жизни у нее не было такой… Да, папа болен, но он не умрет… Бог сохранит ему жизнь… Только бы ушли эти доктора… А, вот они… карабкаются на крышу… Нет, это мама и Ганс… или аисты. Трудно разобрать в такой темноте… Отчего это земля так качается и движется?.. Как хорошо поют птицы… должно быть, зимние… ведь везде лед и снег… Ах, как много птиц!.. Послушай их пение, мама… Разбуди меня, когда начнутся состязания… я так устала плакать…

Вдруг чья-то рука опустилась ей на плечо.

– Вставай, девочка! – нежно проговорил кто-то. – Ты можешь замерзнуть, если будешь лежать тут.

– Вставай, девочка!..

Гретель с усилием приподняла голову. Она еще не совсем проснулась и потому нисколько не удивилась, увидев доброе лицо склонившейся над ней Гильды. Она часто видела ее во сне. Но никогда не снилась ей Гильда такой, как теперь. Неужели это она так толкает ее и кричит: «Вставай, вставай, Гретель! Проснись – здесь нельзя спать!»

Гретель опять открыла глаза и взглянула вверх. Да, милая, добрая барышня теперь изо всей силы толкает и тормошит ее. Это уже не сон. Вот и их дом, и гнездо аиста на крыше, и карета доктора около канала. Она совершенно ясно видит все. Только руки у нее ломит да ноги дрожат.

Гильда заставила девочку встать и, поддерживая ее, начала с ней ходить. Наконец Гретель совсем опомнилась.

– Я заснула, – сконфуженно проговорила она, протирая глаза.

– Да, ты заснула, и слишком крепко, – улыбаясь ответила Гильда, у которой от испуга побелели даже губы. – Но, слава Богу, ты теперь проснулась. Опирайся на меня сильнее, Гретель, и ходи до тех пор, пока не согреешься. Вот так!

Они некоторое время ходили взад и вперед.

– Ну, теперь тебе можно войти в теплую комнату и погреться у огня, – сказала Гильда. – Я отведу тебя домой.

– Нет-нет, я не пойду туда! Там доктор. Он велел мне уйти.

– Тогда мы останемся здесь, Гретель. Только постарайся ходить быстрее. Я уже давно увидела тебя около дома, но думала, что ты тут играешь… Иди, иди, не останавливайся!

И Гильда, поддерживая одной рукой Гретель, расстегивала другой свою теплую меховую кофточку и старалась снять ее. Гретель заметила это.

– Ради Бога, не снимайте с себя кофточку! Мне уже тепло; я вся горю… то есть не то что горю, но у меня все тело как будто колет иголками. Пожалуйста, не раздевайтесь!

Гретель была так взволнована, что Гильда поспешила успокоить ее.

– Хорошо, я останусь в кофточке, – сказала она. – Двигай хорошенько руками, Гретель, хлопай ими – вот так! Ну, теперь твои щеки порозовели. Я думаю, что доктор скоро позволит тебе войти, – наверняка позволит. Разве твой отец так болен?