Корень мандрагоры - Немец Евгений

– Кислый, хоть ты и ненавидишь морепродукты, потому что в свое время объелся ими, но карп – рыба озерная, то есть пре–сноводная. Уверен, что в Азовском море ничего подобного не водится. Чего ты «интерфейс» от него воротишь?

И тут Кислого прорвало на самый информативный и продол–жительный монолог, который я от него когда-либо слышал:

– Ну, это… Я не против. Ешьте на здоровье. Я, это… вообще рыбу не люблю. Ну, в смысле, не есть, а вообще… Я столько ее перечистил. Братья разъехались, как только школу закончили. Это… подальше от дома. А я каждый вечер, выходные, все ка–никулы… Отец ловил, мать торговала ею на рынке, а я потро–шил да чистил. Цена-то ей у нас копейки. Это… чтобы прожить, братья-то учились, опять же денег никогда не было. Этот запах даже кипячением из одежды не удалялся. Меня в школе это… даже дразнили из-за запаха этого…

Свою тираду он произнес с какой-то обреченностью и зата–енной обидой. Я представил себе морское побережье, залитое слепящим солнцем. Миллионы зеркальных бликов на подерну–той рябью поверхности мутной воды, и огромный чан с рыбой, покрытой студенистой слизью, и парнишку лет четырнадцати с ножом в руке, присевшего у этого чана. Загоревшего до черно–ты пацана в одних плавках, который отточенным движением вспарывает брюхо очередному бычку, тарани или сельди, из–влекает исколотыми пальцами черно-красные кишки и с чав–кающим звуком стряхивает эту требуху в заполненный наполо–вину таз. А над этим всем палит солнце, и у парня лоб и плечи в поту, над тазом с рыбьими потрохами поднимается сладкова–тый пар, и жужжат мухи. И где-то в траве стрекочут кузнечики, и тихо ползет змея, а над травой горячая земля и камни плавят воздух, так что он колеблется и колеблет все, что сквозь него видно. Парнишка замирает, смотрит на прибрежный шлейф, на полосу пены в камнях этого шлейфа и на само море и видит сво–их одноклассников, которые с криком и смехом плескаются в воде, переводит взгляд на чан с рыбой и понимает, что си–деть ему у этого чана еще очень долго, возможно, всю жизнь…

Он осознает это, и на его лицо набегает тень, он тяжело взды–хает, вспарывает очередное рыбье брюхо и достает исколоты–ми пальцами теплые и скользкие потроха, пахнущие морем и безысходностью.

Я представил себе эту картину, и мне стало жаль Кислого. Жаль не потому, что на его долю выпало такое детство и юность, а по–тому, что ему не хватило сил свое прошлое побороть. Не хватило мужества сбросить с плеч сизифов камень, пристрелить свое про–шлое, как уродливую обезьяну – наглую, дотошную и бесприн–ципную тварь, единственная цель которой не пускать человека в страну истинной свободы.

У каждого человека есть свой гвоздь, с которого необходи–мо слезть самостоятельно. Кислый же со своего так и не снял–ся. Он сбежал за сотни километров от морского побережья, окончил институт, устроился на работу, но все еще сидел у чана в раскаленный летний полдень и чистил рыбу. Кислый жил, и вместе с ним у него на плечах жила уродливая обезьяна его прошлого.

Кислый очень редко ездил к родителям. Возможно, его му–чила необходимость тратиться на билеты, а быть может, пу–гала перспектива снова взять в руки нож и вскрыть брюхо рыбе.

Из дому он никогда ничего не привозил. В то время когда каждый из нашего студенческого братства возвращался от ро–дителей с баулами сала, домашних консервов, картошки и ово–щей, Кислый приезжал пустой, как барабан. Оно и понятно: все, что он мог привезти, – это рыба, которую он ненавидел. Может быть, поэтому он так редко и навещал отчий дом – место, кото–рое ничего не могло ему дать, но ждало от него самого какой-то отдачи. А Кислый, как любой уважающий себя пес, не любил дворы, свободные от цепей и стабильной кормежки, – родите–ли больше не были ему хозяевами, а других собак в своем при–сутствии он выносить не мог.

ЭВОЛЮЦИЯ

На этот раз Мара приехал ко мне, прихватив бутылку красного чилийского вина. Погода стояла ужасная, то и дело пускался дождь, ветер выл в проводах и срывал с деревьев листья, а с пешеходов шляпы, хотя до календарной осени оставалось еще целых две не–дели. При такой погоде лучше сидеть в уютной комнате с потрес–кивающим камином и за бокалом вина размышлять о бренности бытия. Камина у меня не было, а вино привез Мара, как и разго–воры о сущном, так что обстановка была почти соответствующая.

Я достал пузатые бокалы, подаренные мне кем-то на день рождения, которыми почти не пользовался, ополоснул их от пыли, наполнил вином. Кислому налил половину: его вином по–ить – переводить только.

Мара принял бокал, неторопливо пригубил, пожевал губами, давая рецепторам языка и нёба возможность впитать все бо–гатство вкусовых ощущений, удовлетворенно кивнул. Мне вино тоже понравилось. Терпковатое и легкое, оно навевало обра–зы высокогорных лугов, где кристальный воздух гладит благо–вонные травы. И еще оно почему-то напомнило мне Белку, воз–можно, потому, что от нее тоже иногда пахло сеном… Кислый в три глотка опорожнил свой бокал и с тоской посмотрел на наши, почти не тронутые.

– Хорошее вино, – одобрил я. – Древнейший напиток, с ог–ромной историей.

– Да, – согласился Мара. – Но в истории вина есть и стран–ности. По некоторым описаниям, вино у древних греков было настолько крепким, что его перед употреблением приходилось сильно разбавлять. Это выглядит загадочно, потому что все из–вестные нам технологии изготовления вина не могут сделать его таким убойным. Я говорю не о крепленых винах, потому что дистиллированный алкоголь открыли только в конце тринадца–того века. При естественном процессе брожения образование алкоголя подавляется после того, как его плотность в бродя–щей массе достигнет четырнадцати процентов. Так что вино наших предков – это загадка, которая, впрочем, решается, если предположить, что эти вина были настойками или экстракта–ми… – Мара сделал паузу для глоточка древнего напитка с ог–ромной и загадочной историей, произвел губами сочное «чмок». – Так что эволюция вина претерпела сильные измене–ния за последние три-четыре тысячелетия.

Я поднял бокал на уровень глаз, любуясь игрой бликов на поверхности рубиновой жидкости. Я подумал, что довольно сложная химическая формула вина в конце концов всего лишь мозаика из связей углерода. Точно так же, как любое растение, животное, человек… или астероид, планета, звезда. Точно так же, как весь мир, со всеми необозримыми вариантами прояв–ления материи – всего лишь сгустки первозданной вселенской пыли. Причем одна часть космоса собралась в меня, а другая осела конденсатом красной ароматной жидкости в пузатом бо–кале. Что же заставило кирпичи мироздания, изначально похо–жие друг на друга, как воины-клоны из «Звездных войн», сло–житься в совершенно разные сущности? Может быть, что-то вро–де ДНК есть и у неживой материи? А раз так, раз природа всего едина, то почему бы Истине и не плавать в вине?..

Я неторопливо отпил, следя за тем, как «Истина» протекает по горлу, насыщая нервные окончания языка, нёба и желудка радостью своего присутствия, и пришел к выводу, что этой «Ис–тине» мой организм очень даже благоволит. Хотя конечный факт воссоединения информационных структур «вино-человек» ни–каким сногсшибательным откровением меня, увы, не потряс.

Тем временем Мара вел лекцию дальше:

– В истории древних греков вино напрямую связано с лич–ностью Диониса. С личностью довольно темной. И темным я его называю по ряду причин. Фигура Диониса на фоне однообраз–ного пантеона олимпийских богов выглядит уж очень неорди–нарной, потому что все они, кроме Диониса, схожи между со–бой, как пакеты чипсов на прилавке супермаркета. Чипсы с грибами, чипсы с ветчиной, чипсы с сыром – все вроде как раз–нятся, но все при этом суть прессованный крахмал. Боги Олим–па заняты одним и тем же – они заняты собой и еще властью. Вся их жизнь – это дележ сферы влияния и войны за террито–рии. Им вечно не хватает славы, жен и храмов, в которых жре–цы воспевают их добродетели и могущество, то есть челяди. По–этому греческая мифология и популярна до сих пор – она олицетворяет те идеалы, к которым наша цивилизация стремит–ся. Громила атлетического телосложения, с мужественными чер–тами лица, алчный, мстительный, жестокий, скорый на осеме–нение, обожающий всякие увеселительные мероприятия и жадный к почету, несоизмеримому со своими свершениями. Вот абсолют современности в плане становления эго. То, к чему стремится западная цивилизация, если сорвать с нее маску хри–стианского лицемерия. Взгляни на «американскую мечту», что она из себя представляет? Урвать чемодан денег, а потом си–деть в шезлонге на побережье острова Гавайи в компании без–мозглой Афины Паллады, на которой, кроме трусиков-стрингов, ничего не надето, потягивать через соломинку дорогой кок–тейль, благосклонно внимать лести плебеев и до скончания сво–их дней заниматься ничертанеделанием!