7 проз - Вячеслав Курицын

Дом нельзя не сносить. Так было принято в Советском Союзе: если исчезал из общества писатель (эмигрировал или пропадал без права переписки), книги его сами улетучивались из библиотек и из памяти народной; если исчезал композитор, его подлые ноты изгонялись из наших залов*, уезжал кинорежиссер - фильмы его смывались с пленки, сама пленка сжигалась, а пепел ссыпался в Москва-реку (после чего рыбам долго снились черно-белые, а с некоторого времени и цветные сны**)- Логично предположить, что, если попадал в опалу архитектор, все построенные им здания должны были быть смешаны с пылью и с грязью, сровнены с землей, превращены в щебень, в прах, в апофеоз частиц (цитата). Долгое время коммунисты не могли наладить дело: сносились, главным образом, лишь памятники враждебной, утекшей эпохи. Может быть, хозяева чувствовали - каким-то двадцать шестым чувством, - что не стоит меряться силами с Архитектурой, искусством глубоко мистическим, потусторонним, иррациональным. Но в конце концов они решились. "Коммунисты, вперед!" - сказал поэт Евтушенко***. И с какого-то прекрасного утра (точный его номер замурован в стене Соловецкого монастыря) механизм заработал: стоило зодчему оказаться вредителем или космополитом, свершалось историческое возмездие. Поэтому и сносится в Энске роскошный Дом: архитектор случился врагом народа. Жильцов незадолго до взрыва увезут в больших некрасивых автомобилях, и о них больше никто ничего не услышит. Не жалели же мы ЧСИР - членов семьи изменника родины, не надо жалеть и ЖДИРов - жителей дома... Одно время рассматривался даже вопрос о повсеместном распространении почина екатеринбургских энкавэдэшников - взрывать дом вместе с жильцами, дабы исключить транспортные расходы. Но решение так и не было принято.

______________

* См., напр., в газете "Правда" от 13 февраля 1977 года:

Шостакович наш Максим

Убежал в страну Германию

Господи, ну что за мания

Убегать не к нам, а к ним,

Да к тому же и в Германию

И подумать если правильно,

То симфония отца

Ленинградская направлена

Против сына-подлеца

Теперь

Выходит

Что.

** Трудно определенно сказать, с какого именно года цветные. Техническая возможность снимать цветное кино вполне была в СССР уже в конце тридцатых. На цветную пленку был заснят военный парад на Красной площади в 1938 году. В известной "Прорве" И. Дыховичного (который, кстати, совершенно зря не высказал желания экранизировать "Дом Архитектора") цветные кадры народных торжеств - вполне подлинная кинохроника, а не стилизация, как вы подумали.

*** Существует смачный апокриф: на каком-то крупном писательском сборище поэт Евтушенко прочел, выдав за свое, стихотворение поэта Межирова (не "Коммунисты, вперед!", а про артиллерию, которая бьет по своим, что, впрочем, с поэтической точки зрения большого значения не имеет). Поэт Межиров не решался обнародовать это произведение, а санкционированному смельчаку Евтушенко было не очень сложно проявить благородство.

Кстати, по свидетельству А. Берникова, стихотворение про коммунистов первоначально звучало иначе:

Взвод шинели на проволоку побросал,

Но стучит под шинельным сукном автомат.

И тогда еле слышно сказал комиссар:

"Коммунисты, назад! Коммунисты, назад!"

И без кожуха из сталинградских квартир

Бил "максим" и Радищев ощупывал зад.

И тогда еле слышно сказал командир:

"Коммунисты, назад!"

Между прочим, только этот вариант объясняет, почему команды отдавались "еле слышно".

Интересующая же нас операция поручена двум молодым старлеям Басинскому и Красухину. Один из них, а именно Басинский, обходит за сутки до часа X с последней инспекцией чердаки и подвалы обреченного здания: не спрятался ли где-нибудь строптивый ЖДИР-камикадзе? Басинский, заметим, выпил только что две бутылки трофейного пива (цитата из Чосера), и потому ему хочется теперь помочиться: он видит в этом даже и знак, он будет последним, кто помочится в этом доме. Он приказывает сопровождающим бойцам остановиться, а сам, вооружившись факелом, сворачивает за угол. Луч выхватывает из темноты... В туманном свете фонаря вдруг... Не верь своим глазам... Список действующих лиц добрых старых пьес непременно заканчивался Призраком. Вот и Басинскому то ли встретился, то ли привиделся призрак. Басинскому хватило ума не звать на помощь посюсторонних бойцов. Призрак популярно объясняет Басинскому, что Дом находится под его, призрака, особым покровительством и тривиальному человеческому сносу не подлежит. А если таковой все же случится, в момент взрыва Басинский умрет. Перепуганный Басинский рассказывает все Красухину: "Я... он... Там... меня... Ты понял? Ты слышишь?" - "Я слышал ночь: как шлейф ее шуршал по мрамору дворца..." меланхолично замечает Красухин, решив, что Басинский сошел с ума. Утешая друга, он обещает отсрочить взрыв (хороша бы была в таком случае его докладная записка начальнику местного НКВД!).

Красухин мечется некоторое время в сомнениях, пока удачно не вспоминает из Еврипидова "Ипполита": "Уста клялись; ум клятвою не связан"*.

______________

* Цицерон по этому поводу замечает: "Есть много случаев, к которым можно приложить эти остроумные слова..."

Басинский спешит к Дому на автомобиле (черное крыло, луна отражается обратно в небеса, глубокий прохладный воздух), но опаздывает: руины появляются прямо на его глазах. "О, горе мне! - бредит Басинский. - Они тебя сожгли... Здесь был фонтан, высокие аллеи..." Басинский чувствует, что умирает, но не успевает позвать политрука, чтобы тот отпустил ему грехи. "Но он не умер" (цитата из поэмы Д. Самойлова "Юрий Кломпус"). Он только упал в обморок. За паникерство его арестовали и чуть не расстреляли. Но чей-то насморк, чье-то хорошее настроение и пара-другая случайностей спасли Басинского. Он остался жить и работать. Но за страх, за унижение он клянется отомстить своему бывшему приятелю и, как выражался Лермонтов, этому самому скверному городишке из всех городов России, в котором он чуть не погиб.

Прошло лет тридцать. Закат еще одной эпохи. В городе Энске сносится жилой дом, типовая девятиэтажка. Архитектор эмигрировал. Судьба современных ЖДИРов неизмеримо приятнее: их просто переселяют в похожий дом, выстроенный неподалеку. Вскоре они забудут о невольной перемене участи. Обязаны забыть. При каждой жилконторе, наряду с водопроводчиком, электриком и специалистом по тараканам, есть штатный экстрасенс, который должен внушить жильцу, что он, жилец, всегда жил в этом (новом) доме. И если жильцу вдруг начинает казаться, что он жил раньше в другом доме, он звонит в жилконтору и говорит: простите, мне кажется, что я жил раньше в другом доме, не могли бы вы прислать экстрасенса, чтобы он убедил меня в обратном?

А старый дом аккуратненько взорвут во мраке, а останки его увезут на самосвалах, а к утру тут будет безупречно чистый кусок советской земли. Но вот управдому, если не головой, то партбилетом отвечающему за порядок и поголовье жильцов, не позавидуешь. Во-первых, одного жильца нет дома. Он попросту не пришел ночевать, что и в обычные дни крайне не приветствуется. Управдом скрыл от комитетчика, управляющего операцией майора Лекуха, этот вопиющий факт. И потому, разумеется, очень нервничает. Более того - на доске объявлений неведомым образом возникла прокламация, составленная на основе речи Павла Власова и призывающая жильцов воспротивиться волюнтаристскому сносу дома. "Содом и Гоморра!" - бормочет потрясенный управдом, не знающий, кстати, смысла этих слов и воображающий, что это всего лишь название четвертого романа эпопеи Марселя Пруста*. Управдом едва успевает съесть листовку под бдительным носом майора Лекуха.

______________

* Всем известно, что в последние двадцать - двадцать пять лет коммунистического режима Марсель Пруст входил в обязательный, официально одобренный ассортимент чтения партийных, советских и хозяйственных руководителей низшего звена, но мало кто знает, когда и как началась прустизация низших органов. Дело в том, что помощник Хрущева Лебедев (благодаря стараниям которого были опубликованы "Один день Ивана Денисовича" Александра Исаевича и "Теркин на Луне" Твардовского) обладал странной привычкой: изъясняться исключительно цитатами. Так, однажды, отправляясь спать, он процитировал себе под нос первую фразу первого романа прустовой эпопеи: Longtemps, je me suis couche de bonne heure (что-то вроде: "Теперь я привык укладываться рано"). Хрущев, уловив краем уха цитату, тут же поинтересовался, откуда она взялась; после чего Пруст и попал немедленно в ассортиментный минимум. Хрущев - талантливый все же человек! - угадал, насколько верно начало эпопеи соответствует духу новой эпохи. С одной стороны, управдомы и секретари первичных партячеек могли теперь укладываться рано: от них не требовалось отныне дни и ночи напролет шпионить, наушничать, изобличать; пропал также стимул не спать по ночам, дабы хоть в этом походить на бессонное верховное руководство (кстати, именно после знакомства Хрущева с Прустом в Кремле был отменен дьявольский круглосуточный режим работы, при котором любой сотрудник мог ждать вызова к Сталину хоть в два ночи, хоть в пять утра). С другой стороны, эта фраза и не означала разболтанности и вседозволенности, а, напротив, призывала читателей к дисциплине, собранности и непредосудительности привычек (укладывающийся рано подотчетен и как бы под рукой).