В поисках истины - Евгений Ищенко

Криминалиста охватил исследовательский азарт. Чтобы не ошибиться, экспертизу пришлось начать с самых азов, т. е. с детального изучения биографических материалов.

Из официальных источников известно, что М. В. Ломоносов родился в семье неграмотного «государственного крестьянина» – помора. Счету и письму обучался у дьячка. Первые его учебники – церковные книги и рукописи. Первая «умственная» работа – переписывание духовных текстов. Первый дошедший до нас документ, к которому пятнадцатилетний Михайло Ломоносов «руку приложил», сохранился в церковной книге. Почерк здесь маловыразительный, неустойчивый, сразу видно – в письме практиковался мало.

В те годы привычной для юного Михаилы письменной системой был церковный полуустав, отличавшийся от так называемого устава прежде всего более мелкими буквами. Даже в последние годы жизни в почерке академика М. В. Ломоносова сохранились некоторые навыки ученика дьячка – элементы рисованных букв. Кстати сказать, подобных признаков не встретишь у его сверстников, выходцев из обеспеченных кругов, получивших светское образование.

Шаг за шагом криминалист прослеживал жизнь великого ученого. Славяно-греко-латинская академия, где он обучался латыни и настолько овладел ею, что писал, сокращая слова, отсекая конец или пропуская среднюю часть. Потом учеба в Германии, возвращение в Россию и широкая переписка с вельможами. Почерк сильно изменился. Он уже не похож на тот, которым юноша писал на родном Севере, да и позже, будучи слушателем Академии. В новом почерке появились вычурность, красивость, завитушки и росчерки. Великосветская переписка!

Не здесь ли кроются истоки феномена трех почерков? Чтобы выяснить это, следовало подобрать рукописи Ломоносова, относящиеся к разным периодам его жизни, и сличить их поэтапно с пометами и приписками на древнерусских летописях.

Немало времени ушло на отбор и изучение образцов. В распоряжении криминалиста оказалось три фотокопии документов, относящихся к периоду до 1731 года, одиннадцать (на русском и латинском языках) – к 1734—1736 гг. Две рукописи были исполнены в 1741—1742 гг., девять – в 1741—1747 гг., одна – в 1750 году. Семь официальных документов и столько же черновых записей относились к 1740—1760 гг. Г. Н. Моисеева подобрала и представила эксперту за те же годы еще и ряд черновиков, редакторских пометок, записей на книгах. Материал получился богатейший. Теперь каждую помету в летописях можно было сопоставить с текстами, которые, бесспорно, принадлежали М. В. Ломоносову и содержали такие же слова и выражения.

Два месяца кропотливой работы позволили криминалисту прийти к следующим выводам: пометы в летописях и других исторических документах выполнены человеком, обладавшим выработанным почерком. Для своего времени он писал довольно быстро. Размеры строчных и заглавных букв повсюду одинаковы. Совпадали не только общие характеристики почерка, определяющие его в целом, – наклон и связность букв в одноименных словах, соотношение расстояний между ними и их высота, но и частные, индивидуализирующие признаки. Все признаки отличались устойчивостью и в своей совокупности могли принадлежать только одному человеку – М. В. Ломоносову.

Что касается помет в Радзивилловской летописи, то здесь общие признаки почерка Ломоносова вроде бы налицо. Более того, совпадали и некоторые частные признаки. И все же эксперта что-то настораживало. Опыт и интуиция подсказывали: писал другой человек. Своими сомнениями он поделился с Г. Н. Моисеевой. Та вспомнила, что у великого ученого был секретарь, и не кто-нибудь, а достаточно известный Иван Барков, чьими стихами увлекались гимназисты в XIX веке.

В 1748 году М. В. Ломоносову приглянулся смышленый и шустрый шестнадцатилетний слушатель Александро-Невской семинарии Иван Барков и он взял его для обучения в гимназии при Академии наук. В том же году начинающему гимназисту официально поручили перебелять рукописи для академии. Чаще всего он работал с Ломоносовым. Конечно, юноша старался во всем подражать своему наставнику. С годами (а они не расставались до самой смерти Ломоносова) почерк Ивана приобретал все большее сходство с почерком академика.

В «Опыте исторического словаря о российских писателях», вышедшем в 1772 году, Н. И. Новиков писал о Баркове: «Сей был человек острый и отважный, искусный совершенно в латинском и российском языке и несколько в итальянском».

По старым документам филолог Г. Н. Моисеева точно установила, что именно Барков имел дело с Радзивилловской летописью.

Когда Галина Николаевна принесла в лабораторию судебной экспертизы рукописи Баркова, эксперт поразился, как глубоко повлияло на почерк секретаря длительное и постоянное общение с великим ученым. Их почерки были удивительно схожи по общим признакам – степени выработанности, темпу письма, размеру, наклону, разгону и связности букв. Совпадали и некоторые частные признаки. Лишь дополнительное исследование позволило почерковеду выявить стабильные различия их почерков. Итак, пометы на Радзивилловской летописи были сделаны секретарем М. В. Ломоносова Иваном Барковым.

«Я тот же, что и был…»

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —Я тот же, что и был и буду весь мой век:Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Это короткое стихотворение написано одним из выдающихся русских писателей Александром Николаевичем Радищевым на пути в сибирскую ссылку и является замечательным свидетельством того, что тяжелейшие испытания не сломили в нем духа революционера и борца. Он подчеркнул верность своим прежним идеалам («я тот же, что и был») и как бы определил свою программу на будущее («и буду весь мой век»). Последнее обстоятельство было тщательно исследовано писателем Г. П. Штормом не без помощи криминалистов.

Юрист по образованию и гуманист по убеждениям А. Н. Радищев закончил свое «Путешествие из Петербурга в Москву» в 1790 году, в разгар Великой французской революции. Приняв рукопись за невинные путевые заметки, петербургский обер-полицмейстер проштамповал на ней «печатать дозволено». Хотя момент для опубликования книги был явно неподходящим, писатель оборудовал у себя дома полукустарную типографию, где было отпечатано 650 экземпляров «Путешествия», из которых удалось продать едва ли десятую часть. Фамилия автора нигде не значилась и вначале оставалась неизвестной. Царские ищейки бросились разыскивать опасного вольнодумца. Предупрежденный друзьями, Радищев успел подготовиться к аресту: уничтожил компрометирующие его документы и непроданные экземпляры книги, передал на хранение часть личного архива.

30 июня его взяли под стражу и заключили в Петропавловскую крепость как секретного арестанта. Следствие по делу вел сам обер-секретарь Тайной экспедиции Шешковский, особо отличившийся на допросах Емельяна Пугачева и названный А. С. Пушкиным «домашним палачом» императрицы. Допрашивал он Радищева по изощренной системе тайного розыскного процесса, одно из главных правил которого гласило: «Когда кто признает, чем он виновен есть, тогда дальнего доказу не требует, понеже собственное признание есть лучшее свидетельство всего света». Палач поусердствовал и вырвал у подследственного признание, что он «от всего сердца сожалеет» о своем поступке и сознает, что книга его «наполнена гнусными, дерзкими и развратными выражениями» и суть следствие «единого заблуждения ума».

Расследование даже внешне не претендовало на объективность и велось с заведомо обвинительным уклоном. 24 июля Палата уголовного суда, при закрытых дверях рассмотрев дело А. Н. Радищева, вынесла приговор: «Казнить смертию, а экземпляры книги, сколько их отобрано будет, истребить». Более двух недель Радищев провел в ожидании смерти. Только 4 сентября, по случаю мира со Швецией, вдоволь упившись местью «бунтовщику», Екатерина II «милостиво» заменила ему смертную казнь десятилетней ссылкой в Сибирь, в Илимский острог.

До недавнего времени бытовало мнение, что следствие, суд и ссылка подавили волю писателя, ослабили его физически и нравственно, что А. Н. Радищев изменил своим взглядам и убеждениям, «присмирел во всех отношениях». Теперь же установлено, что творческая история «Путешествия из Петербурга в Москву» не закончилась с его изданием: Радищев продолжил работу над своей уничтоженной властями книгой, восстановил и дополнил ее. Кроме того, он написал поэму «Творение мира» и расширил оду «Вольность» на 270 строк.

Но когда появились в «Путешествии» строки, которых нет в издании 1790 года? Когда написаны отрывки «крамольной» прозы, новые строфы «Вольности», поэма «Творение мира», по поводу которой автор в «Путешествии» устами своего героя иронически восклицает: «Скажите мне, не посадят ли и за нее?». Ответы на все эти вопросы помогли бы понять, остался ли Радищев после всего пережитого верен своим прежним идеалам и сохранил ли силу духа, волю и мужество, чтобы в конце жизни вернуться к работе над своей главной книгой, либо морально раздавленный изменил своим вольнолюбивым убеждениям?