Бернард Шоу - Хескет Пирсон

БЕДНОСТЬ, КАРТОШКА И ПОЛИТИКА

Между 1876 и 1885 годами Шоу редко выезжал из Лондона. Честно говоря, он за все это время не менял, кажется, даже костюма. Он был гол как сокол и зачастую стыдился показываться днем на людях:

«Помню, я купил книжонку «Как прожить на полшиллинга в день»: обстоятельства принудили меня заинтересоваться этим вопросом. Я исправно следовал всем советам в течение целого дня. Если когда-нибудь появится моя официальная биография, я заставлю отметить в ней, как свидетельство твердости духа и самоотречения, тот факт, что известное время я жил на шесть пенсов в день».

В одной из театральных рецензий Шоу за 1896 год содержится признание, не лишенное доли истины: «Избирая литературу своей профессией, я в основном руководствовался тем соображением, что литератор не торчит перед глазами своей публики и прилично одеваться ему нет никакой надобности. Стань я биржевым маклером, врачом, бизнесменом, мне бы пришлось влезть в крахмальную рубашку и цилиндр, пришлось бы беречь локти, беречь колени. Литература — единственная благородная профессия, которая не требует ливреи: ведь даже художник вынужден показываться своим натурщикам. Итак, я избрал литературу. О благосклонный читатель моих статей, ты не знаешь, в каком виде я щеголяю по улице! А если бы знал, то, пожалуй, купил бы другую газету».

Все десять лет безденежье прижимало его настолько, что «дважды в то лихое время» он прошелся по городу в расползшихся ботинках и брюках с дырами на приличном месте, скрытом за фалдами фрака, когда-то черного, но теперь позеленевшего; «обшлага пришлось подравнять ножницами, а преклонных лет цилиндр уж так обветшал, что я носил его задом наперед, чтобы, снимая, не сломать поля».

Светлые глаза, матовое лицо, всклокоченная рыжая борода, высокая костлявая фигура и крупная, решительная походка, может, и производили впечатление на уличных сорванцов, но издателей этим было не взять. Редко-редко перехватывал он где-нибудь шиллинг на театр, а то просто бродил по улицам, с годами все сильнее обнашиваясь, покуда живого места не оставалось в его убранстве.

Главными его развлечениями были походы в Национальную галерею (там бывали дни бесплатного посещения) и в Хэмптон-Корт. Читальный зал Британского музея стал для него, как и для Сэмюэла Батлера[17], вторым домом. Он вдумчиво штудировал все книги по этикету, какие только мог разыскать в каталоге. Особую его признательность заслужило сочинение «Манеры и тон, принятые в хорошем обществе».

На его памяти первый урок хороших манер преподала ему тетка. В детстве он как-то усомнился, чтобы определение «милашка» могло подойти к одной знакомой девочке, вследствие чего тетка поставила ему на вид: «Запомни раз и навсегда, что в любой семье красавицей считается девочка, меньше других уродливая». Поглощаемые в Британском музее книги о пристойном поведении учили нужнейшим вещам, например: как пользоваться чашкой для ополаскивания пальцев. Он уже не боялся совершить какую-нибудь оплошность — вечный страх новичка в обществе.

В более серьезных вещах он, однако, отказывался следовать книгам: «Держать свое мнение при себе мне было так же чуждо, как скрывать свою национальность, да к тому же я еще имел привычку возражать всякому, от кого надеялся узнать что-нибудь полезное для себя: хотелось вызвать другого на разговор, покопаться в чужих мыслях. Поэтому, мне кажется, многие милые люди должны были считать меня очень неприятным молодцом».

Вопреки позднейшим легендам, Шоу защищал вечерний костюм как самый демократический наряд: в нем тебя не отличишь от герцога. И костюм отлично служил ему в вечерних вылазках, но однажды хозяин костюма зацепился за что-то в опере и порвал его. К счастью, в то время Шоу мог уже позволить себе купить другой. Вечерний костюм, кстати, послужил причиной странных происшествий, которых днем с Шоу не приключалось: «Однажды вечером (я тогда еще писал романы, но никто ни в грош не ставил мое трудолюбивое перо) я шел по Слоун-стрит, напялив благословенную броню литератора-неудачника — вечерний костюм. Некто остановил меня красноречивым призывом о помощи, уверяя, что у него нет ни пенса. «У меня тоже», — откликнулся я со всей искренностью. Он вежливо поблагодарил и отправился восвояси без тени недоумения. Но я остался с вопросом, отчего бы и мне не пойти с протянутой рукой: ведь можно недурно прожить, если научиться делать это с таким вот достоинством… Еще одно воспоминание. В этом же костюме я заполночь шел с Пикадилли на Бонд-стрит, как вдруг неприкаянная уличная дама признается мне, что пропустила последний автобус на Бромптон и заранее благодарна джентльмену, который подвезет ее в кебе. Ни возраст, ни Англия не выбили еще из меня старомодной ирландской галантности, а участь романиста без издателя помогла увидеть сходство наших с дамой трудов и трудностей. Я все же очень вежливо уклонился, ссылаясь на ожидавшую дома жену (пришлось срочно ее придумать) и на то обстоятельство, что столь привлекательная дама без телохранителя не останется. К несчастью, моя речь произвела обратное действие, вследствие чего дамочка вцепилась мне в рукав с громогласным желанием следовать за мной, одарив лестной характеристикой «настоящего джентльмена». Напрасно убеждал я, что, уйдя с Пикадилли на Бонд-стрит, она уже никогда не найдет кеба: дама доверилась мне столь безгранично, что стряхнуть ее можно было только силой. В конце концов я остановился на углу Олд Бонд-стрит, вынул кошелек, раскрыл его и вывернул наизнанку. Как она приуныла, бедняжка! Повернулась на каблучках, печально взмахнула юбкой — и была такова».

После смерти Ли Шоу перестал выбираться в общество, наглухо отгородившись от лондонских светских и художественных кругов. Отобедав как-то в «Сэвиле», он зарекся быть литератором, даже не хотел одним воздухом дышать с этой публикой: «Будь я глупее, чего доброго застрял бы на всю жизнь в этой компании, для которой обоюдное состязание умов — только повод потрещать потом на пишущей машинке».

Перед тем как заречься от встреч с литераторами, он успел повидать самую яркую личность в литературе того времени. Вероятнее всего, через сестру, обладавшую хорошим голосом, он познакомился с леди Уайльд, а на один из вечеров к жене заглянул Оскар Уайльд. В разговоре с Шоу он был даже чрезмерно любезен:

«Мы крепко невзлюбили друг друга, и эта странная неприязнь держалась до самого конца, когда мы уже давно перестали быть задиристыми новичками, сделались светскими людьми, знающими все тонкости обхождения. Видались мы редко: я как чумы боялся литературных и художнических кружков и нечастые приглашения отклонял с притворным ужасом — не хотелось слишком уж осаживать людей, из лучших чувств признавших меня привилегированным психом».