Ветер с горечью полыни - Леонид Левонович

— Хорошо. Иду. Сполоснусь только.

Он повесил косу под стрехой бани и потопал по тропинке мимо березняка к ручью. А мысли полетели в прошлое, в далекое послевоенное время.

Тогда он, директор начальной школы, отец четверых детей, приехал на учебу в Минск. О, как не хотела его отпускать Татьяна! Но он много раз ей говорил: «Надо окончить университет. А то приедет мальчишка с дипломом…» Поступил в университет, устроился на квартиру. И неожиданно в него влюбилась дочь хозяйки Юзя. Муж ее погиб на фронте, осталась Юзя вдовой с маленькой дочуркой. Вечером, когда хозяйки дома не было — она работала на швейной фабрике во вторую смену, а Юзя в первую, — Юзя быстренько укладывала малышку, заходила в комнатушку квартиранта: «Петя, что ты все чахнешь над книжками? Я сегодня зарплату получила. Купила вина. Давай поужинаем…» Ужинали, пили вино. Тронули его Юзины слова: «Не то что нажиться. Даже наглядеться на мужа не успела. Ушел на войну, как Минск освободили, и не вернулся… Погиб в Германии». А через день Юзя говорила: «Сегодня в кинотеатре фильм новый показывают. Взяла два билета. Давай сходим. Не пойду ж я одна по этакой темноте». — «У меня завтра семинарские занятия. Могут вызвать. Буду стоять как пень», — защищался Петро. «Ай, Петя, дорогой ты мой. Сколько у тебя еще будет семинарских занятий!» И он шел в кино. А потом была премьера в Купаловском театре, в котором он никогда не был раньше. А после кино, театра Юзя звала его в свою комнату, нежно обнимала. Кончилось тем, что однажды она призналась: «Петя, дорогой мой, забеременела я…» А тут пришло письмо от жены: заболел Юрка, самый младший, пятилетний сын.

Бросил Мамута учебу, Минск, нежно-ласковую Юзю и вернулся домой. Потом учился заочно в Могилеве. С Юзей увиделся, когда его сын, маленький Петрик, ходил в первый класс. В Минске Мамута бывал только по служебным делам, а такой случай выпадал редко. Правда, когда вышел на пенсию, а в Минске осела после замужества дочка, начал ездить чаще. Татьяне это не нравилось. Вспыхивали ссоры, с годами у нее портился характер. Петрок и не знал, что когда-то ей попалось Юзино письмо. Татьяна болезненно переживала мужнину измену, но вида не подавала, а то письмо спрятала… Один раз они поссорились из-за какой-то ерунды, Татьяна обозвала его кобелем и попрекнула минской «проституткой».

В последние годы Татьяну мучила гипертония, все чаще болело сердце. И начала она болеть еще задолго до Чернобыля. А после того, как Хатыничи засыпало радионуклидами и сельчанам разрешили отселиться — за старые постройки платили деньги, первыми начали выезжать семьи с маленькими детьми, а потом, как нитка за иголкой, за ними потянулись и старики. Думали, ломали головы и Петро с Татьяной: ехать или не ехать. Дети звали и в Минск, и в Могилев. Переселение в Минск Татьяна отвергала, поскольку там жила Она. На Могилев была согласна, но дочка имела небольшую квартиру, да и город, пропахший химией, после аромата прибеседского леса, их березняка, чистой родниковой воды нельзя было назвать раем.

Старому Мамуте трудно было бросать свой дом, перевозить на новое место пчел. Жалко было оставлять и баню, которую сам построил, и любимый березняк над ручьем. Ехать в соседнюю Белую Гору, куда переселилось большинство хатыньчан и потянули за собой всю радиацию, даже хлевушки перевезли, Петро считал ненужным. Татьяна тоже не рвалась покидать родную деревню, поскольку именно для нее Хатыничи были родиной ее родителей и дедов. Да и здоровье Татьяны ухудшалось с каждым днем.

Как-то после очередного сердечного приступа Татьяна тихо сказала:

— Ну что, Петрочек мой любимый… Чувствую, недолго мне ходить по этой земле. Отжила свое, отцвела. Зла на тебя не держу. Жили мы дружно, ладно. Плакала я тайком, как письмо етой минской Юзи прочитала. А тогда, вижу, детей ты любишь, как и раньше. И меня не обижаешь. Помалу успокоилась… Когда помру, мой тебе совет: езжай в Минск, к ней. Верно ж, она моложе.

Петрок пробовал возразить, но Татьяна не дала ему говорить:

— Ты подожди, дай мне сказать… Будешь в Минске, так детям не придется сюда шастать в радиацию. Они и так ее наелись. Каждое лето к нам приезжают… А пчел, может, там, под Минском, будешь держать. Пчелы — дело наживное. Лишь бы сам был, так и они будут.

Татьяна с трудом ворочала языком, задыхалась. Петр Евдокимович встал перед ней на колени, не от ощущения своей вины, хоть и такое чувство было в глубине души. Его душа была полна любви, жалости и сочувствия к любимой жене, матери его детей.

— По любви мы с тобой сошлись. Детей вырастили. Внуков у нас полно. Я на тебя не обижаюсь. И ты меня прости, что в последнее время… Ну, срывалась я иной раз, портила тебе нервы. Прости, мой любимый. Ты у меня был единственным мужчиной… — Татьянины глаза были полны слез, голос дрожал, срывался, она тяжело дышала. — Дай, может, валокордина…

Петрок накапал в стакан лекарства, Татьяна выпила, успокоилась. Он обнял ее, осторожно поцеловал. Из его глаз посыпались горячие слезы.

А через несколько дней Татьяна ушла из жизни.

Больше полугода он прожил один. А на исходе зимы приехала Юзя — убедить его, что надо бросать деревню, бежать из чернобыльской зоны.

— Петрочек, миленький, поедем. Наш сын имеет большую, трехкомнатную квартиру. Дает нам отдельную комнату. А как мы пропишемся, тебе, как чернобыльцу, могут дать однокомнатную. Сын так сказал. Он подполковник уже. Может и полковником скоро станет. Будем жить припеваючи…

Мамута особо не возражал, но приводил свои рассуждения:

— Ты все правильно говоришь. Но не готов я. Памятник Татьяне надо поставить. Годовщину справить. Пчелы на днях облетались. А там куда их денем? Может, до осени тут поживем? Увидишь, как у нас летом. Картошка растет чистая. Мед — тоже чистый. Ну, грибы, ягоды нельзя… А километров семь-восемь пройти, так можно собирать. Может, слишком напугали радиацией. Вон в Саковичах тридцать кюри с гаком. Вдвое больше, чем у нас. А и там люди живут. Приезжал один дедок меду купить. И знаешь, что он сказал? Все его ровесники, которые переехали, отсыпались. А он живет. Врезались слова его: старое дерево не пересаживают.

Юзя молча слушала, но через день-два снова начинала разговор про переезд:

— Поедем, Петро. И жена тебе советовала бежать отсюда. Мудрая была женщина. Ну чего ты уперся? Пчел на сыновой даче поставим. Пришлет сын грузовик. Заберем всех и перевезем.

— До осени буду тут. А там — посмотрим. А ты как хочешь. Чернобыль — это надолго. Успеем от него убежать. Между прочим, Татьяна заболела до аварии. Ну, до радиации. А я теперь хорошо себя чувствую. Я ж еще не слабак? — игриво поглядывал Мамута на Юзю.

— Да нет, мой дорогой. Ты еще мужик — на диво. Верно, пчелки тебе способствуют. Силу дают, — нежно прижималась к нему Юзя, жадная до любви, как и в те послевоенные годы, когда познакомились. — Ты мой самый дорогой и самый сладкий, — искренне признавалась она. — У меня было два законных мужика. С первым прожила два месяца. Со вторым — двадцать лет. Он разведенщик. Первую семью бросил. Двое дочек было. Сперва мы неплохо жили. А как начал выпивать, то и кончилась наша любовь. А с тобой я тут как в раю. Не вижу я тех радионуклидов. Не чувствую их. И голова не болит. И во рту не сушит. И спится после твоих объятий как никогда раньше. А еще знаешь? Ну, молодым кажется — все еще впереди. Целая жизнь. Натешимся. А теперь все иначе воспринимается. Неизвестно, что ждет завтра.

— Теперь — каждый раз как последний раз, — захохотал Мамута, обнял, поцеловал Юзю.

Посадили огород. Построил Петр Евдокимович новый парничок, больше, чем прежний: Юзя сказала, что очень любит выращивать помидоры. Марина Сахута дала рассады. И выросли помидоры на славу. Радовалась Юзя, как ребенок. Все реже заводила она разговор о переезде. Больно понравилась ей Беседь, лес, одно горевала, что нельзя собирать грибы и ягоды.

Как-то выбрались они в лес. Шли вдоль Беседи, чуть не до самых Белынкович: в районке писали, что там чистая зона. Набрали по кошу грибов: боровиков, лисичек, маслят. Грибов наросло много, хоть косой коси, выбирали только самые молодые. Когда возвращались, на Бабьей горе сели отдохнуть. Хатыничи отсюда как на ладони. Еще почти все хаты стояли, только новые пятистенки хозяева забрали, некоторые продали. Зато деревья роскошествовали: густые вербы, высокие развесистые клены и липы. Петр Евдокимович рассказывал, какими были Хатыничи после войны, как строились люди, выбирались из сырых и темных землянок. Петро тоже построил новый дом, поскольку старая, тещина, хата уже врастала в землю.

Юзя слушала, под солнцем разомлела, сняла сапоги. И Петро разулся, снял рубашку.

— А может, давай искупаемся? Хоть Илья уже в воду помочился. Но погода-то теплая. Вода чистая.

— Так я ж без купальника, — спохватилась Юзя. — Не думала про купанье. А тут и мне захотелось…