Математик - Александр Иличевский

Наум хмыкнул, объяснил: эти машины, даренные синагогальной общине для распределения между неимущими семьями, прибирает к рукам некий барыга, он торгует ими с аукциона, выручка делится активистами соцработы.

Макс задумался:

— Наум, я тебя не осуждаю, но ты больше не зови меня на это дело.

— Щенок, — рявкнул Наум. — Была б у тебя жинка, да дети б кушать просили, учить их опять же, будь они здоровы, я послушал бы, что б ты тогда затявкал.

Макс хмыкнул и сел в машину.

Поток влетел в тоннель, он пошарил по торпеде, ища тумблер ближнего света, не нашел, схватился за руль, тут шоссе пробило гору — и солнце обрушилось в лицо. Макс ослеп — пыльное стекло впитало прямую наводку светила, «дворники» только размазали слезу.

Поставил машину на 25-й авеню, пересел к Науму, тот забрал ключи, отвез его домой, вынул полтинник.

Максим аккуратно скрутил купюру в трубочку, протянул обратно:

— На. Протисни себе в задницу, — посоветовал он перед тем как выйти.

Максим скучал по выходным, вот почему он не расстался с Наумом. Даже на какое-то время Наум грубой телесностью заселил послесонье — выныривал усатым гопаком из тумана в парусящих шароварах, кумач развевался и хлопал, разносился, сдавленно полыхал, полоскался; казак (бредни Барни не прошли даром) вновь скрывался во мгле, и вот уже распластался верхом и мчится над дымкой затянутым берегом, впившись зубами в холку, рыча, сжимается, разжимается баттерфляем — паровозным шатуном галопа: всплескивали поводья, хрустели удила, круп коня обливался колесами блеска, ремни стремян поскрипывали от натуги, медь пороховницы плясала на поясе в заревом луче — солнце щурилось над горизонтом. Козар-хазарянин, богатырь Жидовин, пересмешник Давида скачет теперь казаком от Хопра до Хортицы — возы под ним кружат, выстраиваясь боевым порядком, в оголенных таборах торчат жерди снятых куреней, дымятся костровища, воины Сечи хлопочут с подпругой, ржут кони, свиньи визжат, отдавая дань — по уху с рыла, нанизать, приторочить к поясу: свиной орден османам, прибить ко лбу. Впереди на пути к тучам туретчины кровью плачут местечки, светило закатывается, скрываясь от стона, травой зарастают пороги, еще глухой мессия поворачивает голову на неясный трепет, но, не смекнув, снова погружается в Писание.

Яблоко от яблони, Каин от Каина, свара ненависти и любви кувыркается, карнавал трагедии перепрыгивает с головы на ноги, идет колесом — но недолго: евреи во сне случались и среди запорожцев, Янкель, возвышенный Тарасом из маркитантов: бывало, выступали отдельными отрядами — спасшиеся от гайдамаков, они вставали под защиту русских полков, селились в крепостях; все это забылось на век, но встало эхом семя есаулов — Евреиновых, Мелеховых (Царевых), которые вернулись к вере отцов, — Перекрестовых. Казаки теперь жидовствовали открыто, чуть не в строю. Николай I приказал разлучать семьи, детей крестить в кантонисты. Герцен встречает под Вяткой на треть поредевшую колонну жиденят в шинельках, бледные ознобные личики, синие губы, круги под глазами. Звонарь свободы обливается слезами, велит конвойному офицеру беречь детей, тот отвечает, что все равно половина дойдет до «Могилева».

Недели через две Наум — не без влияния Макса — бросил перегонять дармовые развалюхи и переключился на водопроводное сообщение. Отныне на выходные обрушивался ливень фаянса, скрип катушечных улиток трубочиста, треск и скрежет пружинной оплетки, вгоняемой в лабиринт водостока. Наум привычно приседает в распоре неподвижного гопака, руки за головой толкают струну по валу шеи, по плечам — в клоаку, трубы ветвятся, рушатся в отвес, разбегаются, схлопываются, как отлитая капелью дробь — в барабан, рассеченный сетками калибра: прииск золоторотцев, по крупинке горсть червонного крушеца, эмигрантский хлеб и масло.

Судя по тому, как основательно Наум обзавелся оборудованием, визитными карточками, рекламным агентом, Максу месяца на два светила сантехническая будущность. От прочистки засоров вскоре переметнулись к монтажу, одно удовольствие: дома в городе по преимуществу были каркасной конструкции — сняв гипсокартонные панели, они без затей погружались в нейрохирургию водоводных жил: легко монтируемый поливинилхлоридный кишечник и металлопластиковые жилы, анодированные муфты и шаровые краны — во всей этой сосудистой картографии Макс научился разбираться. Он также открыл существование канализационных крыс: тварей, обитающих в коллекторах. Растревоженные пением «ерша», иногда они пробирались по стоякам в уборные: с края унитаза сосульчатый пацюк на его глазах два раза сигал в водяной замок, проворней пули.

На счету их уже было два частных детских садика, автосервис, овощная лавка, пекарня, когда поступил пространный заказ на замену всей системы канализации и водопровода узкого, как пенал, дома: четыре квартиры размещались одна над другой.

«Не природа и не замысел виноваты в гибели миновавших цивилизаций», — думал Макс, стоя внутри разверзшегося скелета: перекрытия, стропила, колонные брусья, балясины, углы перил и лестниц, деревянный этажерчатый планер сверзнулся наискось в пике, застрял; мощь ячеистых плоскостей, возведшая этажи, пролеты, стояки, коробчатые воздуховоды; чердак, пронизанный солнечным неводом, темнел ущельем купола вверху, там плавала голубая пыль; было тихо, чирикали где-то воробьи.

«Птахи всегда распевают над руинами», — думает Макс.

«Если человек произошел от обезьяны, — шепчет Макс, — то от кого тогда произошли человеческие страдания?..»

Дом этот принадлежал приятелю Наума — купил недорого, скидка вышла по причине требуемого капитального ремонта. Хозяин — анемичный толстяк, приезжавший на старом, обшелушенном солнцем «мерседесе», — заходил посмотреть на их работу, цокал языком, не замечая Макса, хрипло спрашивал одно и то же:

— Нёма, ты мне скажи, таки я прогадал с этой халабудой или как?

— Хай будет, — сердился Наум.

Дом тем не менее был жилой — в единственной пригодной квартире обретался съемщик, бывавший в ней наездами, военный летчик Роджер: берега Бахрейна, авианосная Лапута, аль-Манама искрит стеклом за горизонтом, грохочут движки на форсаже, зерцало палубы дрожит и пучится под жалами сопел, струится марево, регулировщик с флажком и в шлеме пляшет тарантеллу, его перекрывает трапеция хвоста, закрылки стабилизатора шевелятся, как на разминке стопы балерин; срываясь с трамплина, истребитель проседает гузкой, стальная рябь вокруг, караваном тянутся танкеры, в столовке снова непрожаренная пицца, сны отравлены нефтью, солнцем — то выколотым зрачком зенита, то мартеном заката вполнеба, во сне собака бесконечно лает на горлинку, гудящую в кроне оливы. Раз в два месяца, по завершении вахты, прилетал в Сан-Франциско в отпуск. Хозяин дома хвастался постояльцем:

— Ну, Нёма, понимаешь, ихняя жизнь — не наша. Работа тяжелая, нужно отдыхать. Парень — красавец, организм требует смаку. Роджер привозит однополчан, человека два-три, для теплой компании много не надо, все как на подбор: аполлоны. Девочки туда, девочки сюда, отдыхают культурно. Цивилизация! На серфингах катаются. В гараже там посмотри — цельный склад: велосипеды, доски, гидрокостюмы… Какая машина у него там стоит! Не машина — самолет, чтоб я так жил! Вся моя молодость — «Москвич» лупоглазый, Светка с Пушки да копченая тюлька, целуй ее в глаза, под пиво на Десятой станции Фонтана…

Работа приносила хороший заработок: удобно было трудиться на одном месте, не нужно таскать туда-сюда инструменты, притираться к заказчику, вписываться в сроки. Ремонт шел неспешно, хозяин от безденежья не гнал, и главное — Наум, удружая, оставлял Максу ключи от этой фатеры. Он как-то привел сюда Вику, ей понравилось, дом стал их убежищем — они спускались в гараж, где стоял алый «Корвет»: щелкнуть выключателем, ослепнуть от пылающего — прапор на ветру — глянца, капот шириной с двуспальную постель, профиль — лонжерон, с затерянным изломом косточки, на бреющем несется к океану. Вике нравилось зажмуриться и растечься по капоту крестом…

Макс заученно разбирал панель, провода искрили, залипали — и вдруг утробный рык пронизывал грудь, живот, спускался к бедрам. Все тело вливалось в монолит, мурлыкающая ласка купающихся в масле поршней добиралась до костей, втягивала под капот, щека и лоно теплели от прогрева. Скользнув — долгими руками, близостью щиколоток и бедер — Вика забиралась в кабриолет, гаражная штора подымалась, и они выкатывались в асфальтовую темень, в трассирующие потоки неона, жесткая спортивная подвеска — в виражи входил, как по лекалу. У океана ветрено, людная парковка, метнуться мимо в парковую рощу эвкалиптов, миновать хвойные склоны Пресидио, на мягких лапах въехать в Линкольн-парк, остановиться в индиговой тени, аккорд моста над теменью пролива сквозь листву, наклонить зеркало заднего вида, чтоб полицейская машина не смогла подкрасться незаметно: успеть задраить ширинку, одернуть майку, блузку, подол; но прежде щелкнуть тумблером, надвинуть полость, отвести сиденья, уловить затлевший блеск распутства, откинуться назад, всмотреться, холодея, как в лобовом стекле смеркается свеченье миндалевидных глаз, шелк течет по складкам вверх, язык нащупывает шторм пульсирующей жилки над ключицей, напор ласки разводит вальсом телесную волну, валы все ходят в темени, корабль пристать не может…