Благословение святого Патрика - Вера Колочкова

От одного этого – Лизочка, – буковками на бумаге написанного, у нее сердце зашлось. Никогда ни Рита, ни Надя ее Лизочкой не называли. Так, с обморочным сердцем, и побежала утром в больницу – отпуск оформлять. Поначалу ей от ворот поворот дали, конечно, – что еще за отпуск незапланированный! Но потом в положение вошли, уж очень она просила, еще и письмо в руке доказательством необходимости трепыхалось.

В общем, собралась быстро, в один момент. Оставалось Германа с работы дождаться. Даже и мысли не допускала, что муж не разделит ее порыва, тетка все-таки… Единственная родня.

Герман порыва не разделил. Более того, возмутился сильно, с обидою:

– Ты ж говорила, что сирота, что у тебя нет никого! А тут, здрасьте, тетка! Где она раньше была, твоя тетка?

– Гер, ну это трудно объяснить… Давай так и будем считать, что раньше тетки не было, а теперь есть. Она совсем одна в доме, понимаешь? Из больницы выписали, а ухаживать некому… А сестрам, Наде с Ритой, совсем некогда…

– Еще и сестры есть?! Ничего себе… Или они тоже так, будто раньше их не было, а потом появились?

– Гер… Давай я тебе потом все расскажу, ладно? Приеду и расскажу.

– А раньше почему не рассказывала?

– Я не могла, Гер… Не получалось у меня как-то. Наверное, мне стыдно было. Они ведь не очень хорошо со мной обошлись по большому счету. Я и сама старалась забыть, не думать…

– Ну, тогда я совсем ничего не понял! Они с тобой плохо обошлись, и ты же по первому зову мчишься! Это как надо понимать, а?

– Это надо правильно понимать. Так и понимать, что по-другому я не могу.

– А мужа на целый месяц оставить можешь? Ну ладно, Машка… За Машкой мать приглядит, а я? Не боишься меня одного оставлять?

– А чего я должна бояться?

– Ну-ну… Ты дурочку-то из себя не строй. Я ж мужик все-таки, молодой да здоровый. Смотри, рискуешь…

– Я не понимаю таких разговоров, Гер. Я только одно знаю – в моей помощи человек нуждается. Родной человек. Моя тетя. Ладно, Гер, я на электричку опаздываю… Там, в холодильнике, еда всякая есть, я на несколько дней наготовила… И рубашки твои все постираны и наглажены, в шкафу висят, сам увидишь!

Она потянулась, чтобы поцеловать его на прощание, но Герман, будто не заметив, отвернулся, буркнул чего-то себе под нос, ушел на кухню. Уже открывая дверь, она услышала, как тяжело бухнула сковородка, поставленная на плиту.

Тетка встретила ее со слезами. В первый момент она даже и не узнала ее, так изменилась… Высохла, как щепка, сухая кожа на лице отдавала нездоровой желтизной. А когда прочитала выписку из больницы, сразу все поняла… Рак печени, четвертая стадия. Оттого из больницы и отпустили домой, помирать.

Засучила рукава, навела для начала в доме порядок. Мыла пол, и слезы из глаз капали. Жалко было тетку, и Надю с Ритой жалко… Жестокие сердца больше в жалости нуждаются, потому как не понимают своего горя. Нет хуже для человека, чем иметь жестокое сердце. Радости-то от него никакой…

Тетка умирала медленно, в мучениях, обезболивающие уколы уже плохо помогали. Одна неделя прошла, другая, третья… Однажды тетка проснулась ночью, застонала так, что она взвилась на своем диване, подбежала к ней:

– Что, теть Тань, что? Давайте, я еще укол сделаю?

– Нет, не надо… Ты сядь, Лизонька, сядь. Вот так, возьми меня за руку… Знать, помру я нынче, Лизонька. Спасибо тебе, что была со мной в эти дни… Одной-то мне уж совсем бы никуда было.

– Ну что вы, теть Тань…

– Ты вот что, Лизонька… Ты это… Прости меня, если сможешь. Грешна я перед тобой, видит бог, обидела сироту. А с другой стороны – какой с меня спрос… Я не шибко сильной бабой была, уж прости, вырастила тебя, как могла. Каюсь, конечно, что хрупкой соломинкой тебя в жизнь отпустила. И потом ты мне все время снилась… Стыдно мне было, Лизонька, в глаза-то тебе глядеть, оттого и не звала…

– Ну, в общем… Я так и поняла, теть Тань.

– Значит, не обижаешься?

– Нет. Не обижаюсь.

– Спасибо, спасибо, родная… Грех ты мне с души сняла. Слава богу, что все у тебя хорошо в жизни сложилось. С тем и помру.

– Да поживете еще, теть Тань…

– Знаю, помру. И вот еще что, Лизонька… Ты уж на меня не обижайся, но домик-то я Наденьке завещала. Сама посуди – обидели мы ее тогда с Риткой, при размене квартиры ей вообще ничего не досталось. Она ж мне дочь, ты пойми…

– Я понимаю, теть Тань.

– Ну, вот и хорошо, вот и славно… Ты иди, Лизонька, я посплю. Что-то в сон клонит.

Она умерла этой же ночью, во сне. Говорят, праведники во сне умирают. Что ж, богу виднее, наверное, кто на этой земле праведник, а кто – не совсем…

На похороны приехали Надя с Ритой, плакали навзрыд, но ее словно бы не замечали. Подходила к ним с какой надобностью – напрягались, глядели настороженно, исподлобья. Она лишь вздыхала – бедные, бедные… Наверное, им тоже неловко, как и покойной тете Тане. Хорошее чувство – неловкость. Выставил ее щитом от вынужденного беспокойства – и живи себе дальше. Ни Надя, ни Рита ей даже «спасибо» не сказали… Трудно им было, наверное.

Зато ей было легко. Горько, конечно, и в то же время легко, будто важное жизненное обязательство выполнила. Хоть и жалко было тетку, но уезжала домой с чистым сердцем. С прощением, с пониманием, с большим сочувствием к сестрам…

Герман встретил ее странной суетливостью, отдающей едва уловимой ноткой небрежения. Задавал много вопросов, но ответов, казалось, не слышал, лишь кивал головой да языком цокал, демонстрируя приличествующее случаю сочувствие по поводу кончины дорогой тетушки. Она как-то сразу поняла – случилось что-то… Другой был Герман, совсем другой.

Глаза ей открыла свекровь – выпалила в лицо с присущей язвительной прямотой:

– Загулял у тебя мужик-то, Лизавета, во как! А сама виновата, зачем одного так надолго оставила? Где ж это видано, самой в чужие руки мужика отдавать? Молодайку себе нашел, совсем соплюху! Дочка его начальника, пока тебя не было, к нему подвалилась, видно, глянулся он ей… Начальник его попросил дочку свезти куда-то, в дом отдыха, что ли… Ну, там у них и сладилось, стало быть. А чего? Герка мужик видный, чего ж не подвалиться, коли плохо лежит?

– Да заткнись ты, зараза! Как заверещит, так не остановишь! – по привычке цыкнул на жену свекор, глянув на нее виновато. – Да уж, Лизавета, вот такие дела… Связался Герка с этой сисястой-губастой, срам смотреть… Я пробовал его приструнить, да разве этого кобелину проймет… Ты уж скрепись как-то, переживи трудные времена. Ваше бабье дело такое – принять да перетерпеть. Ничего, может, еще одумается. Семья все-таки, дочка растет…

Что было делать – она скрепилась. Но, странное дело, отчего-то не было это «скрепление» таким уж большим несчастьем… Да, неприятно было. Но не более того. Иногда, стыдно признаться, даже радовалась, когда он вечерами пропадал, когда выпадали часы и минуты для своей собственной жизни, мужем неконтролируемой. Приходил – встречала улыбкой, немного равнодушной, немного насмешливой. Потом, в одночасье, вдруг осенило – а ведь не любит она его, Германа, по-настоящему… Иначе, наверное, извелась бы вся от ревности. Что ж, ошибалась, выходит, когда сказала ему «люблю»? А он еще, помнится, смешно так ответил… Вроде того – твое «люблю» само собой разумеется и сомнению не подлежит. Выходит, они оба тогда ошиблись? Она – возможностью обмануть сиротскую безнадегу, он – своей смешной самонадеянностью?