Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но в дело вмешался юный гений первой любви – и поэзия освятила банальную прозу случайного житейского происшествия.
Внезапная вспышка молодого чувства не осталась безответной. «Сон волшебный, сон чудесный» – так Ксения Михайловна назвала то, что произошло между ними. Как показало будущее, и для нее легкое бездумное кокетство обернулось глубоким и искренним увлечением, ревностью, слезами, попытками продлить отношения, когда они уже сошли на нет.
Расставаясь, они условились писать друг другу, а осенью – встретиться в Петербурге.
Чудом сохранилось двенадцать писем Блока – по-видимому, не все, что он писал. Из писем К.М.С. (а их было много) не уцелело ни единого. Большую часть их Блок, кажется, вернул ей (по ее неотступному требованию), а более поздние уничтожил. Вернул также и ее фотографии, – и потому нельзя узнать, какой все же была она в конце девяностых годов. Сохранилось лишь два снимка – один совсем ранний, где ей лет восемнадцать, другой – уже 1915 года: перезрелая дама со следами былой красоты, в громадной шляпе с перьями и вуалью.
Первые письма Блока к К.М.С. – сплошной поток бессмысленно-жаркого любовного лепета и вычитанных из книг нестерпимых банальностей.
«Ты для меня – все; наступает ночь, Ты блестишь передо мной во мраке, недосягаемая, а все-таки все мое существо полно тогда блаженством, и вечная буря страсти терзает меня. Не знаю, как побороть ее, вся борьба разбивается об ее волны, которые мчат меня быстро, на крыльях урагана, к свету, радости и счастью…» Или еще того чище: «Если есть на свете что-нибудь святое и великое для меня, то это Ты. Ты одна, одна несравненная яркая роза юга, уста которой исполнены тайны, глаза полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто…»
Такова стилистика, и так – многими страницами. Но в самом деле, какого другого стиля можно было требовать от безоглядно влюбившегося гимназиста неполных семнадцати лет! «Одним словом, все это и глупо и молодо, и нужно бросить в печку…», как в одном из писем обмолвился сам гимназист.
Первое из уцелевших писем было послано из Шахматова 13 июля 1897 года, сразу после возвращения из Наугейма. «Ухожу от всех и думаю о том, как бы поскорее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество».
Новая встреча, однако, произошла значительно позже – скорее всего в феврале, а может быть, и в начале марта следующего года. Не знаем и никогда не узнаем, что происходило между ними в эти восемь месяцев, что помешало им встретиться своевременно. Гадать тут не о чем.
Внешним образом жизнь юноши вошла в привычную колею. Августовские письма его к матери все чаще, как в детстве, полны мельчайших новостей домашнего и гимназического быта: расписание уроков, подаренный товарищем превосходный финский нож, «очень удобный для роли Ромео», собака Боик, борьба за лучшее место в классе, где при случае можно соснуть, списать и спрятаться… Впрочем, «ходить в гимназию страшно надоело, там нечего делать». Самое важное: «Сегодня я ехал в конке и видел артиста и артистку. Они рассуждали о том, как трудна какая-то партия, и о других интересных вещах».
Но память о пережитых «блаженных минутах» не отпускала.
Тут пошли стихи. В последний октябрьский день было написано нечто, навеянное воспоминаниями о расставании в Бад Наугейме:
Ночь на землю сошла. Мы с тобою одни.Тихо плещется озеро, полное сна.Сквозь деревья блестят городские огни,В темном небе роскошная светит луна.В сердце нашем огонь, в душах наших весна.Где-то скрипка рыдает в ночной тишине…
Робкая вариация в духе и манере Полонского. Однако именно этими стихами Блок открыл рукописное собрание своей лирики, иными словами – считал их своим первым «настоящим» стихотворением.
«С января уже начались стихи в изрядном количестве. В них – К.М.С., мечты о страстях…» – так записал Блок в дневнике 1918 года, припоминая то, что происходило двадцать лет назад.
Страшную жизнь забудем, подруга,Грудь твою страстно колышет любовь,О, успокойся в объятиях друга,Страсть разжигает холодную кровь.Наши уста в поцелуях сольются,Буду дышать поцелуем твоим.Боже, как скоро часы пронесутся,Боже, какою я страстью томим!
Вскоре наконец они снова увидели друг друга. Второе из дошедших писем Блока, посланное 10 марта 1898 года, начинается с оправдания: «Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня…» И дальше – с обезоруживающей наивностью: «Меня удерживало все время опять-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, слишком развито во мне и простирается даже на те случаи, когда оно вовсе некстати: у меня была масса уроков на неделе, а перед праздниками все время приходилось уходить к родственникам».
Вот как страсть разжигала холодную кровь! Так или иначе, они встречались – и, как можно догадываться, почин в большинстве случаев принадлежал ей. Появилась дуэнья-конфидентка – ее младшая сестра. Через нее передавались письма, и она же деятельно старалась поколебать «чувство благоразумия», владевшее юным любовником.
Как ни таился Блок, роман его стал известен в семье. На этот раз мать встревожилась не на шутку. Со слов самой К.М.С. известно, что Александра Андреевна приехала к ней и взяла с нее обещание, что она отстранит от себя потерявшего голову юношу.
Слова своего К.М.С. не сдержала. Встречи продолжались. По вечерам, в назначенный час он поджидал ее с закрытой каретой в условленном месте. Были и хождения под ее окнами (Вторая рота, дом 6), и уединенные прогулки, сырые сумерки, тихие воды и ажурные мостики Елагина острова, были и беглые свидания в маленьких гостиницах. Все было…
Не случайно в стихах этих лет с темой К.М.С. тесно переплетается тема Петербурга – города, полного тревоги и тайны.
Помнишь ли город тревожный,Синюю дымку вдали?Этой дорогою ложнойМолча с тобою мы шли…Наша любовь обманулась,Или стезя увлекла —Только во мне шевельнуласьСиняя города мгла.
Он сам писал ей о «душной атмосфере» Петербурга, навеянной ее объятиями.
Теперь уже не он, а она взывала к благоразумию, ссылалась на супружеский долг, на детей. А он выговаривал ей – сурово и назидательно, как заправский моралист: «Я не понимаю, чего Ты можешь бояться, когда мы с Тобою вдвоем, среди огромного города, где никто и подозревать не может, кто проезжает мимо в закрытой карете… Зачем понапрасну в сомнениях проводить всю жизнь, когда даны Тебе красота и сердце? Если Тебя беспокоит мысль о детях, забудь их хоть на время, и Ты имеешь на это даже полное нравственное право, раз посвятила им всю свою жизнь».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});