Шаг навстречу: Три разговора о крещении с родителями и крестными - Макарий Маркиш

Святое место

–  У меня двое детей, они часто болеют, муж много работает. Никак не могу поехать по святым местам… Что делать?

– Благодарить Господа, что Он посредством трудностей и болезней ваших детей предохраняет вас от бессмысленных, вредных для вас и вашей семьи дел, удерживает вас в своем доме, на своем месте. Неужели вам кажется, что мать и жена должна бежать прочь из семьи «по святым местам», оставив мужа и детей? Кому на пользу такой «подвиг»?

Учтите: нет для вас в мире места более святого, чем ваш дом, ваша малая Церковь.

Трудно? Сложно? Непонятно как? Что ж, пожалуй, потруднее, чем торговля с невидимым миром: «Я тебе свечку, ты мне здоровье, я тебе поклон, ты мне выручку». Молитесь Живому Богу, Творцу, Спасителю и Судии, отдайте Ему свое сердце, вернитесь к Нему, как дети к отцу, из далекой бесплодной страны… И опирайтесь на принцип воспитания, который мы упомянули выше. Его можно сформулировать и по-другому, так что он станет надежным, конструктивным руководством к действию: учиться вместе с детьми.

Итак, можно смело поставить знак равенства: православное воспитание = православная жизнь. До слез огорчает самоуверенная наивность иных родителей (и даже педагогов), сводящих подвиг воспитания

к инструктажу «что такое хорошо и что такое плохо» с последующей проверкой исполнения. Поучительна судьба замечательного русского поэта, которому принадлежит эта крылатая фраза, как далеко от хорошего проложил он дорогу своей жизни и как сам прекратил ее.

Помните ли запрещения дьяволу, которые я читал в чине оглашения? Помните, как мы с вами молились о малыше: «Изгони из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его»? Помните, что говорили мы о непрестанной борьбе на нашем жизненном пути? В заключение нашего разговора настало время сказать о ней подробнее.

Играйте с детьми

–  Прочитали в одной педагогической книге, что мы не должны играть со своими детьми. Ноу нас остались сомнения…

– Сомнениям тут не место. Вы обязаны играть со своими детьми. Да и с чужими тоже невредно.

Играйте с детьми, начиная с младенческого возраста, входите, внедряйтесь, врастайте в их игрушечный, узкий, но стремительно расширяющийся мир: ведущее место в этом мире должно принадлежать вам. А затем, по мере взросления детей, начинайте вводить их в свой мир, мир реальности, и материальной и духовной. Постепенно дети начнут отличать реальность от игры, и когда настанет подростковая пора, они войдут в стремнину «трудного возраста» отлично подготовленными, в надежном единстве с родителями, с Церковью, с Христом. Игра, от младенчества до юности, – это школа общения, школа жизни, школа любви. Хорошая игра, разумеется.

Можно было бы привлечь множество христианских источников, один другого древнее, ценнее, авторитетнее, глубже и серьезнее. Но вместо этого, именно чтобы показать вам, как христианская мысль благодарно принимает все доброе и ценное, что создано людьми (потому что за всем добрым и ценным всегда стоит вечный Художник и Творец), мы обратимся к другому автору советской эпохи. Ему не ставили памятников на столичных площадях, не называли его именем проспектов и станций метро, но он заслужил эту честь в неменьшей мере, чем Маяковский. Прошу вас, не торопясь, внимательно прочтите следующий короткий рассказ.

Приложение

Борис Степанович Житков Как я ловил человечков

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: желтая и на ней два черных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам веревочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме – медное рулевое колесо. Снизу под кормой – руль. И блестел перед рулем винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

– Вот это уж не проси. Не то играть – трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, – не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.

А бабушка:

– Дай честное слово, что не прикоснешься. А то лучше спрячу-ка от греха. – И пошла к полке.

Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

– Честное-расчестное, бабушка! – И схватил бабушку за юбку.

Бабушка не убрала пароходика.

Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтобы лучше видеть. И все больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И, наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, поглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум – как мыши: юрк в каюту. Вниз – и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я прятался за дверь и глядел в щелку. А они хитрые, человечки, знают, что я поглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

Бабушка говорит:

– Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

Бабушка:

– Чего ты все ворочаешься?

– А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают.

Это я наврал: дома ночью темно.

Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но все же было видно, как блестел пароходик на полке.

Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне все стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился – шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло. Я чуть двинулся вперед. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул. На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щелочку. Ух ты! Конфетища! Для них это – как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они ее в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики – маленькие-маленькие, но совсем всамделишные – и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы все вертко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, все равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет – ни туда ни сюда. Пусть убегут, а все равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходе на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, когда бабушка в кухне возилась, раз-два – на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затер, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

Днем я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик. Леденец, как был, – на месте. Ну да! Дураки они днем браться за такое дело!

Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонек и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул – леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел – топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось – все подобрали.

Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.